Сергей Максимов - Денис Бушуев

– Держись… – чуть не плача, проговорил Денис.

– Плохо, сынок… руки соскальзывают…

Выплыл месяц и голубым слабым светом озарил пенящуюся Волгу. И Денис заметил совсем рядом, саженях в десяти от них, лодку. Он закричал что было сил, протяжно, с надрывом.

– Ло-одку! Подай ло-одку!

Гребец на секунду застыл, подняв весла, и, круто развернувшись, быстро подъехал к утопающим. В гребце Денис узнал Манефу. Она же, узнав Дениса и Анания Северьяныча, тихо воскликнула:

– Бушуевы? Чего вы здесь?

– Жарко стало… купаемся… – ответил осмелевший Ананий Северьяныч. – Подавай скорее лодку.

Она помогла влезть в лодку продрогшему и стучавшему зубами старику. В тот момент, когда он перевалился через борт, левый сапог соскочил с его ноги и исчез в воде.

– Сапог утоп! – закричал Ананий Северьяныч в отчаянии. – Денис, ныряй! Ныряй, дьяволенок!

Денис нырнул, но так как и он сильно ослаб, то через секунду вынырнул назад.

– Пымал? – спросил отец, упершись руками о борт и глядя на сына. С сивенькой бородки ручьями текла вода.

– Нет, – ответил Денис, влезая в лодку.

– Эх, что же я без сапога делать буду! – застонал Бушуев, садясь на лавку и охватывая руками голову. – А ты чего тут, сталобыть с конца на конец, по ночам разъезжаешь? – вдруг крикнул он на Манефу. – Люди добрые спят давным-давно, а она – нате вам – раскатывается, словно ясный месяц. Делать тебе, видно, нечего…

– К матери… в Отважное еду… – тихо сказала Манефа.

– К ма-атери… – передразнил Бушуев, – все бы к матери в такую пору ездили. К полюбовникам ездят по ночам – вот куда!

Манефа не лгала. В этот день, после ссоры с Алимом, она допоздна лежала в поле в копне ржи, а потом, не зная, что делать и куда идти, решила поехать на время к матери в Отважное.

Денис, зачаливая ботник, через плечо посмотрел на Манефу, и ему показалось, что в серых глазах ее сверкнули слезы. И сердце его дрогнуло странной и большой жалостью к этой непонятной женщине…

Брезжил рассвет. Мутная туманная дымка над Заволжьем посветлела, порозовела. По селу мычали коровы, горланили петухи.

Дед Северьян, поскрипывая смазанными сапогами, шел в Спасское, в церковь.

Было воскресенье.

Проходя мимо колосовского дома, он увидел возле колодца Манефу. Она доставала воду. Старик замедлил шаг, остановился, кашлянул и негромко позвал:

– Маня, подь-ка сюда…

Манефа резко оглянулась, не выпуская из рук бадьи. После смерти Мустафы она ни разу не разговаривала со старым Бушуевым, и то, что он заговорил первый, и удивило ее и обеспокоило.

– Коли нужно, так сам подойдешь… – на всякий случай недружелюбно ответила она, отворачиваясь и опуская бадью в колодец.

– Эк ведь ты какая… – вздохнул дед Северьян и подошел к ней, ступая по росистой траве.

Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями, не зная, с чего начать. Не глядя на него, она наполняла ведра холодной и прозрачной, как стекло, водой.

– Ты́, Маня, вчера Дениску из воды вытащила? – наконец глухо спросил он, подергивая губой.

Она молчала.

– Вытащила, – сам себе ответил он, – стало быть, спасла от утопления. Это тебе, Маня, Богом зачтется…

– Никого я не спасала… Так просто: ехала да подобрала… – тихо проговорила она, подымая с земли ведра.

– Это Богом тебе зачтется, – повторил старик, не обращая внимания на ее слова. – И еще, слушай, что я тебе скажу… Ежели тебе когда я понадоблюсь, то приходи… прямо так и приходи. Слышишь?

Это было сказано стариком так сильно, что Манефа покорно и просто ответила:

– Слышу, – не понимая в то же время, зачем бы ей мог понадобиться старик.

Когда дед Северьян вышел за село, краешек солнца выполз из-за синей полоски леса и брызнул, пронизывая небо, острыми разноцветными стрелами. Роса была такая большая, что не только бисером рассыпалась по траве и серьгами повисала на листьях кустов и деревьев, но, словно дождем, прибила пыль на дороге. Оставляя серые, четкие следы за собой, дед Северьян тихо брел по лесной дороге, прислушиваясь к щебету птиц. Он шел и вспоминал свою жизнь – бурную, бесполезную, нечистую… Думал и о смерти, и о внуке. И мысли о внуке занимали его больше всего. Видел старик в Денисе себя, второго себя. И хотелось ему вместе с Денисом прожить вторую жизнь, совсем другую, чем та, которую он прожил. Прожить такую жизнь, чтоб людям от нее было светло и радостно, чтоб не осквернить ее темными делами и грешными помыслами, чтоб умереть с душой незапятнанной и с сердцем чистым, как первая пороша.

– Господи! Помоги ему в страдной жизни… – вслух сказал он, думая о внуке, – не дай ему оступиться на тех камушках, на которых я оступился, вразуми его, Господи…

И вздохнул. И вспомнил, как он утром зашел на сеновал к Денису, где тот мирно спал на пахучем сене, посапывая носом, как разбудил его и просил пойти с ним в церковь, и как отказался Денис, заявив, что не верит он в Бога и пусть лучше дед никогда не говорит с ним об этом. Но сказал все это он не грубо, а так, как часто умел говорить, твердо и искренно…

Лес кончился. Вдали, на бугорке, показалось село Спасское и колокольня деревянной церкви. Завидя ее, дед Северьян снял картуз и перекрестился. Справа и слева от дороги раскинулись поля. Пожелтевший лен грустно клонил маленькие головки. «Пора бы теребить», – подумал старик. В воздухе густо плыл тяжелый, певучий колокольный звон.

Возле церкви было кладбище, заросшее травой, с покосившимися, сгнившими крестами, запущенное, как и большинство русских кладбищ. Дед Северьян постоял возле могилы жены, пошептал молитвы сухими губами и вместе с первыми богомольцами вошел в церковь. А минут через пять, запыхавшись и поправляя на голове черный цветистый платок, подошла к паперти и Ульяновна.

В церкви дед Северьян долго и простодушно молился за рабу Божию Манефу…

Кирилл Бушуев, отгуляв медовый месяц, стал подумывать о работе. Эта мысль вряд ли пришла бы ему на ум, если бы не намеки отца, сначала осторожные, а потом все более откровенные. Ананий Северьяныч все чаще и чаще хватался за старенькие деревянные счеты и долго стучал косточками.

– Так… Свадьбу пока в счет класть не буду… В июле я получил сто двадцать рублев… так… теперича вычеты… так, на заем – четырнадцать рублев, мука – тридцать рублев… освохим – два с полтиной… стеклы – шесть рублев, веревки – красенькая…

Ставил на колени счеты, клал на них сивую бороду, задумывался, шевеля сухими потрескавшимися губами.

– Средствов нет… Чем жить будем, робята?

За обедом подавался только жидкий крупяной суп да вареная в кожуре картошка, которую ели с луком и солью. Утром – чай с хлебом, вечером – молоко с хлебом.

– Налоги кругом, все одни налоги… А где денег взять? – рассуждал Ананий Северьяныч.