Сергей Максимов - Денис Бушуев

Он уже не смеялся. Глаза его растерянно бегали и мелко дрожали пухлые пальцы.

– И ночи! И ночи! – продолжал он исступленно выкрикивать. – Ночи самое страшное! Лежишь… один лежишь, в темноте, в углу каком-нибудь, один лежишь, с башкой, ошпаренной кипятком! и никто к тебе не подойдет! Слышишь – никто! Хоть плачь, хоть реви, хоть кричи, хоть горло себе бритвой перережь – никто к тебе не придет! Да разве можно так жить? Нет, ты мне скажи: можно так жить? Можно?

– Не знаю… – едва выдавив слова, ответил Бушуев.

– Не знаешь? – переспросил Алим и почему-то перешел почти на шепот: – Ты такой любви не знаешь? А какую же ты любовь знаешь? Расскажи, Денис, мне о другой любви. Пожалуйста, расскажи… Я тебя очень прошу: расскажи о другой любви. Ну как это получается… вот ты, значит, лежишь эдак-то в углу или там в каюте парохода и вдруг… и вдруг дверь отворяется и входит она , садится к тебе на кровать… ну и что она говорит? а глаза? Да! а что глаза ее? Видно их в темноте?.. Ну расскажи же, пожалуйста… Видно их?

– Видно… – тихо ответил Бушуев, и посерешие губы его задрожали.

– И… и счастье в них видно?

– И счастье…

– Горит?

– Горит…

Алим подвинулся ближе к Денису, не спуская с его лица лихорадочных глаз.

– И что же… подожди, о чем это я еще хотел спросить? Ах да: и ничего уж она в эту минуту, кроме тебя, не замечает? Так-таки ни о чем и не вспоминает? Ну хоть еще там о ком-нибудь… или уж совсем, совсем позабывает? Как, Денис, а?

«Знает, – мелькнуло в голове у Дениса, – все знает. Но почему он меня сразу не убьет? О, как все это противно!» И он подумал о том, что надо сейчас же, сию же секунду рассказать Алиму все, все… И, вероятно, рассказал бы, если бы Алим помолчал еще некоторое время, но Алим уже снова шептал:

– Не вспоминает, говорю, о другом-то?

И Бушуева охватила злоба.

– Нет! – громко и резко сказал он. – Не вспоминает…

Алим весь обмяк как-то, съежился и тихо и невесело рассмеялся.

– Нет, Денис, ведь до чего люди могут договориться, а? – и он сокрушенно покачал головой. – Я про свое, ты про свое… А вроде как об одном и том же. Ты, видать, тоже того… сильно любишь, что ль?

– Люблю… – твердо и спокойно сказал Бушуев, внезапно овладев собою. «Нет, не знает» – решил он и, встав с камня, принялся досмаливать ботник. Смола уже несколько загустла, кисть ходила плохо, надо было бы подогреть смолу, но Бушуев торопился поскорее окончить работу и уйти. Алим же, положив подбородок на сложенные вместе кулаки, молча и задумчиво следил за движением смоляной кисти. «И чего он сидит? – раздраженно подумал Бушуев. – Шел бы себе…»

– Что, загустла? – осведомился Алим.

– Да нет еще, мазать можно…

Окончив работу, Бушуев подошел к воде, оттер песком смолу на руках, смыл песок водой и, достав из кармана носовой платок, вытер руки.

Солнце село. Над рекой подымался туман. Где-то тихо забренчала балалайка, кто-то запел, но сразу же и смолк. Смолкла и балалайка. Алим Ахтыров встал.

– Ну, мне, брат, пора…

И похрустывая гравием под сапогами, направился к Бушуеву с протянутой вперед рукой. Бушуев взглянул на эту смуглую руку, открыто и просто ему протянутую, и почувствовал, как что-то ударило его в сердце. Он вскинул голову и увидел, что березы на яру клонятся, словно хотят повалиться, а баня Солнцевых поворачивается трубой вниз. Он пошатнулся и расставил ноги, чтобы не упасть. Собрав силы, рванулся к приплеску, присел на корточки, зачерпнул в пригоршни воды и плеснул на лицо. Потом плеснул еще раз, и еще…

– Ничего… это ничего… – пробормотал он, слизывая с горячих губ пахнущие нефтью капли.

– Однако, как тебя… – начал было Алим и замолчал, не окончив фразу.

Бушуев чувствовал его неровное дыхание за своей спиной и вдруг услышал, как осторожно зашуршали камешки, словно по ним шарили рукой. «Камень подымает, – подумал он. – Сейчас ударит…» Бушуев вскочил и быстро обернулся.

Алим стоял шагах в пяти от него, опустив руки и задумчиво покусывая белой подковкой зубов темно-лиловую губу. Левая нога его чуть вздрагивала в колене. Он долго и внимательно смотрел на Дениса, но не в глаза, а повыше, на лоб.

– А ведь ты тоже не в себе, Денис… – медленно и спокойно проговорил он, отворачиваясь.

На зеленоватом небе одна за другой вспыхивали звездочки. От лавы шумно метнулся серебристый жерех, будоража воду. Перепуганные мальки, выскакивая на поверхность, веером пустились врассыпную.

Алим вздохнул и торопливо зашагал вдоль по берегу, неуклюже переставляя ноги. Потом обернулся, и Бушуеву показалось, что в черных глазах Алима опять мелькнули красноватые огоньки, как тогда из кустов…

Жара стояла невыносимая. Ни дождя, ни ветра. На зеленовато-сером небе, выцветшем и выжженном, недвижимо застыло раскаленное добела солнце. По утрам еще видны были кое-где на горизонте розовые тучки, но уже к семи часам они бесследно таяли, и снова всползал на небо огненный шар, и снова с утра до вечера горячие волны зноя колыхались над затвердевшей, каменной землей. Проезжие телеги подымали с дороги теплую бурую пыль, она слепила глаза и толстым слоем ложилась на подоконники и на широкие листья лопухов. Ребятишки не вылезали из воды, и даже взрослые, среди дня, бросив работу, шли купаться на Волгу. Сонные, разомлевшие коровы, стоя по брюхо в реке, лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых оводов.

В селе Спасском разоряли церковь – последнюю церковь в округе. Из раскрытых настежь дверей летели на паперть иконы, ризы, паникадила… С глухим стуком падали наземь колокола и тяжелые кресты с куполов. Перепуганные голуби кружились над церковью, куда-то улетали, снова возвращались и опять, в десятый, в сотый раз принимались кружиться над разоренными гнездами, молча и торопливо, без единого крика.

Руководил погромом секретарь спасской партячейки Ефим Постников. Плотный, невысокого роста, с курчавой благообразной бородой, в расстегнутой на груди гимнастерке, в легких плетеных сандалиях, он стоял под могучей березой и командовал:

– Иван! Скажи ребятам, чтобы клирос не ломали. Пущай там в торжественные дни оркестр сидит. Алтарь же и царские врата пущай начисто сносят – там сцену устроим.

Вокруг церкви стояла густая толпа народа. Тут были и спасские, и карнахинские, и отважинские. Кое-кто из пожилых людей – плакал, остальные же стояли молча, и выражения лиц были пестры, как ленты, не было общего, каждое лицо выражало свое… Некоторые хмурились и глядели исподлобья, другие – равнодушно, третьи – весело. Дети бегали взапуски и норовили украсть что-нибудь из выброшенных вещей, привлекавших своим блеском.