Сергей Максимов - Денис Бушуев

– Что? Назад? – возмутился старик и с ловкостью кошки залез на полати. – Зарежьте меня сиим моментом, а бланку все одно назад не отдам. Настька! Гони ее в шею, а дверь – на ключ… Нам жрать нечего, а она – назад! Еще не было на свете такого, чтоб отец сыновью копейку не мог получить! Все это ты выдумала, баклейка проклятая!.. – визжал он, свешивая с полатей сивую бороденку и грозя Финочке корявым пальцем.

– Отдайте… – захныкала Финочка, – я не имею права.

– Да что ты, старик, с ума что ль спятил! – вступилась Ульяновна. – Раз человек не может, значит – не может. Дениска приедет и получит.

– Как же! Его, шалопая, ищи теперь, как в поле ветра… Не дам!

– А вы напишите ему, чтоб он вам доверенность прислал… – посоветовала Финочка.

– Мы не знаем еще, где он… – тихо и робко вставила Настя.

– Ишь ты – советчица нашлась, – ворчал Ананий Северьяныч. – Я еще писать ему буду! Чтоб время шло по-пустому. Деньги, они – что парус к ветру – момент любят… Не отдам!

– А знаете что? – весело вскрикнула Финочка. – Я придумала! Давайте сами доверенность напишем. Старое число поставим… Будто Денис ждал эти деньги. Почерк Дениса я знаю и подпись подделаю… А начальник почты не разберется… Давайте? А?

Ананий Северьяныч одним прыжком соскочил с полатей и волчком завертелся вокруг Финочки.

– Те-те-те… Ай-да баклейка сероглазая! – восхищался он, прищелкивая языком. – Ай-да свисток буксирный! Да тебе, девка, не в почтальонах служить, а первым министром быть… Ей-богу, министром! Императором всероссийским! Прямо императором! А то и самим Сталиным! Или на собраниях сидеть… Настька! Бумагу неси! Карандаш!.. Да пошевеливайся!

Настя принесла бумагу и карандаш, и Финочка уселась за стол писать доверенность. Ананий Северьяныч усиленно чесал спину и поминутно заглядывал через Финочкино плечо.

– Точки ставь… точки ставь… – советовал он. – И нули, стало быть с конца на конец, по количеству денежных знаков выводи… А то который кассир тысячный нуль за копейку примет, бывает и так…

– Да не мешайте! – отмахивалась от него, как от пчелы, Финочка.

– Ни-ни… Разве можно мешать в эдаком деле!.. Ульяновна, ты бы не стояла, сложа ручки на животе, а сходила бы в погреб да молочка принесла бы… Человек трудится на нас, а мы и про угощение не вспомним…

– Я не хочу молока… – сказала Финочка.

– А медку? Там у нас маненько медку есть…

– И медку не хочу… не мешайте.

Но Ананий Северьяныч уже забыл и про молоко, и про медок, он опять весь ушел в созерцание таинственных черточек и кружочков, старательно выводимых Финочкой. И можно было подумать, глядя на него, что пишется не доверенность на деньги, а бумага, предписывающая Ананию Северьянычу прожить еще сто лет.

Когда доверенность была готова, Ананий Северьяныч спрятал ее в карман, надел фуражку и хотел было уже бежать на почту, но Ульяновна пристыдила его и предложила сперва прочесть письмо. Старик с великой неохотой присел на краюшек кушетки и никак не мог дождаться конца чтения.

Письмо было из редакции журнала «Революция». Денису сообщалось, что его поэма «Матрос Хомяков» принята к печати и что в качестве аванса под гонорар, который целиком будет выплачен после выхода журнала в свет, ему высылается пока 1000 рублей. Сообщалось еще и о том, что редакция очень заинтересовалась стихами Бушуева, отмеченными, на ее взгляд, настоящим поэтическим мастерством.

– Ишь ты! – покачал головой Ананий Северьяныч и довольно ухмыльнулся. – И за порчу бумаги, стало быть с конца на конец, теперь деньги дают.

– Вот… а ты ругал его, – укорила мужа Ульяновна. – Ворчал, что керосин понапрасну жгет…

– Э-эх… – вздохнул Ананий Северьяныч. – Кабы я знал такое дело, я б ему лампу «молнию» запалил, а впридачу – все б фонари с бакенов поснимал да и поразвесил бы в горнице… На, мол, сын, жги! Пали́! Зарабатывай деньги! Он бы у меня, стало быть с конца на конец, спины не разогнул… Да ведь разве все, мать, угадаешь? Норовишь одно, а выходит по-другому…

Через полчаса Ананий Северьяныч благополучно получил тысячу рублей и спрятал деньги где-то на чердаке под застрехой.

…Ночь. В темных коридорах больницы тускло горят электрические лампочки. Возле лестницы, у маленького белого стола дремлет дежурная сестра. Где-то на реке протяжно и глухо свистит пароход. Запоздалый прохожий торопливо стучит каблуками по асфальту тротуара.

Манефа услышала этот стук и открыла глаза. Было темно. Смутно чернел на белой стене палаты переплет кровати, и тихо шумели листвой тополя под окном. На небе ни луны, ни звездочки.

– А-а-а… – застонала Манефа, сразу припомнив, где она и что с ней.

И опять почувствовала странный жар в голове, которого так боялась. Она знала, что за этим жаром последуют мучительные и жуткие воспоминания. «Нет, я не хочу больше… я не хочу больше… – прошептала она, привставая. – Теперь уже никто мне не помешает…»

Она с удивительной для самой себя легкостью сбросила тяжелое одеяло, подошла к окну и прислушалась. Кругом было тихо. Осторожно открыв раму, она вылезла из окна и прыгнула на цветочную клумбу. Босые ноги глубоко ушли в рыхлую землю, приминая цветы. «Да я же в одной рубашке, – вдруг вспомнила она. – Ничего… это ничего…» Прокравшись до забора, она вышла на улицу и побежала к Волге. На улице не было ни души, не видно было и фонарей. Какая же это улица? Но чем дальше она шла, тем все знакомее казалась ей эта улица. И вдруг сразу узнала… Да ведь это Отважное! Ну конечно… вот дом Потаповых, вот Бушуевых, а вот и дом ее матери. Но почему он так ярко освещен? Она подошла к окну и заглянула внутрь. За длинным столом, украшенным цветами и уставленным закусками, сидело много людей. Все они были полупьяны и шумно разговаривали. Ах да, это свадьба? Но чья? И взглянув в конец стола, она увидела, что это ее свадьба – ну конечно, вон сидит Алим, а рядом с ним – она сама, в белом платье и с белым цветком в черных волосах. Зубы ее как-то нехорошо сверкают, и нехорошо сверкают глаза. Она держит в руке стакан и кричит, стараясь покрыть шум голосов: «Выпьемте, гостечки дорогие…» И в ту же секунду, как только она узнала себя, она, та, которая стояла под окном в одной исподней рубашке, очутилась на месте той, которая сидела за столом. Этой подмены никто, казалось, кроме нее самой, не заметил. Только один Мустафа, сидевший на другом конце стола, улыбнулся и весело подмигнул ей черным глазом. Дед Северьян погрозил Мустафе корявым пальцем, а тетка Таисия злобно зашипела на него и нахмурила брови: дескать – молчи, не твое дело. «Стало быть, догадываются…» – подумала Манефа и почувствовала, как кто-то крепко обнял ее за талию. Она повернулась и увидела бледное лицо Алима с вздрагивающими губами и горящими, точно угли, глазами.