Абрам Терц - Прогулки с Пушкиным

...Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный...

И в хрустальном гробе том

Спит царевна вечным сном.

Все они - нетленный Димитрий, разбухший утопленник, красногубый вампир, качающаяся, как грузик, царевна - несмотря на разность окраски, представляют вариации одной руководящей идеи - неиссякающего мертвеца, конденсированной смерти. Здесь проскальзывает что-то от собственной философской оглядки Пушкина, хотя она, как всегда, выливается в скромную, прописную мораль. Пушкинский лозунг: "И пусть у гробового входа..." содержит не только по закону контраста всем приятное представление о жизненном круговороте, сулящем массу удовольствий, но и гибельное условие, при котором эта игра в кошки-мышки достигает величайшего артистизма. "Гробовой вход" (или "выход") принимает характер жерла, откуда (куда) с бешеной силой устремляется вихрь действительности, и чем ближе к нам, чем больше мрачный полюс небытия, тем мы неистовее, полноценнее и художественнее проводим эти часы, получившие титул: "Пир во время чумы".

Чума - причина пира, и фура, доверху груженная трупами, с черным негром на облучке, проезжая подле пирующих, лишь на минуту давит оргию, с тем чтобы та, притихнув, заполыхала с удвоенной страстью (сравнение с топкой, куда подбрасывают дрова,- опять напрашивается). Потому-то мертвечина в творчестве Пушкина не слишком страшна и даже обычно не привлекает наше внимание: впечатление перекрыто положительным результатом. Как поясняет Председатель, уныние необходимо,

Чтоб мы потом к веселью обратились

Безумнее, как тот, кто от земли

Был отлучен каким-нибудь виденьем...

Пир во время чумы! - так вот пушкинская формулировка жизни, приготовленной в лучшем виде и увенчанной ее предсмертным цветением поэзией. Ни одно произведение Пушкина не источает столько искусства, как эта крохотная мистерия, посвященная другому предмету, но, кажется, сотканная сплошь из флюида чистой художественности. Именно здесь, восседая на самом краю зачумленной ямы, поэт преисполнен высших потенций в полете фантазии, бросаю-щейся от безумия к озарению. Ибо образ жизни в "Пире" экстатичен, вакханалия - вдохновенна. В преддверии уничтожения все силы инстинкта существования произвели этот подъем, ознамено-ванный творческой акцией, близкой молитвенному излитию. Слышно, как в небе открылась брешь и между ней и землею ходят токи воздуха, чему способствует в средневековых канонах выдержан-ная композиция росписи, разместившая души возлюбленных на небесах - Матильду и Дженни - вознесенных над преисподней по обе стороны картины, в начале и в конце трагедии.

О, если б от очей ее бессмертных

Скрыть это зрелище! ........

........ Святое чадо света! вижу

Тебя я там, куда мой падший дух

Не досягнет уже...

Да, падший. Да, не досягнет. Но взоры, звуки, лучи оттуда и туда пересеклись; воздушность мысли и достигнута благодаря паденью, стыду, позору; от них уже не откупиться тому, кто осудил себя искусству.

На требовательную речь Священника оставить стезю разврата Председатель ответствует отказом. Внимание: его устами искусство говорит "прости" религии; представлен обширный перечень причин и признаков, удерживающих грешное на месте - в том самом виде и составе, в каком взрастил его, и бросил в яму с мертвецами, и исповедовал как веру (назвав искусством для искусства) иной беспутный Председатель.

Не могу, не должен

Я за тобой идти: я здесь удержан

Отчаяньем, воспоминаньем страшным,

Сознаньем беззаконья моего,

И ужасом той мертвой пустоты,

Которую в моем дому встречаю,

И новостью сих бешеных веселий,

И благодатным ядом этой чаши,

И ласками (прости меня, Господь)

Погибшего, но милого созданья...

Судя по Пушкину, искусство лепится к жизни смертью, грехом, беззаконьем. Оно само кругом беззаконье, спровоцированное пустотой мертвого дома, ходячего трупа. "Погибшее, но милое созданье"...

В утешенье же артисту, осужденному и погибшему, сошлемся на Михаила Пселла, средневе-кового схоласта: "Блестящие речи смывают грязь с души и сообщают ей чистую и воздушную природу"*.

* А Эдмонда не покинет

Дженни даже в небесах!

* * *

К тебе сбирался я давно

В немецкий град, тобой воспетый,

С тобой попить, как пьют поэты.

Тобой воспетое вино.

Уж зазывал меня с собою

Тобой воспетый Киселев...

Так Пушкин приветствовал в одном из писем - Языкова. Действительность измерялась списками воспетых вещей. Начиналась колонизация стран средствами словесности, и та как с цепи сорвалась, внезапно загоревшись надеждами в изображении всего, что ни есть. Зачем это было нужно, толком никто не знал, и меньше других - Пушкин, лучше прочих почуявший потребность в перекладывании окружающей жизни в стихи. Он поступал так же, как дикий тунгус, не задумы-ваясь певший про встречное дерево: "а вон стоит дерево!" или зайца: "а вон бежит заяц!" и так далее, про всякую всячину, попадавшуюся на глаза, сличая мимоидущий пейзаж с протяженнос-тью песни. В его текстах живет первобытная радость простого называния вещи, обращаемой в поэзию одним только магическим окликом. Не потому ли многие строфы у него смахивают на каталог - по самым популярным тогда отраслям и статьям? Предполагалось, что модное слово, узнаваемое в стихе, вызовет удивление: подлинник!

Надев широкий боливар,

Онегин едет на бульвар...

- - - - - - - - - - - - - - - - -

К Таlоn помчался он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Пред ним roast-bееf окровавленный

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет.

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

Пафос количества в поименной регистрации мира сближал сочинения Пушкина с адрес-календарем, с телефонной книгой по-нынешнему, подвигнувшей Белинского извлечь из "Евгения Онегина" целую энциклопедию. Блестящее и поверхностное царскосельское образование, широкий круг знакомств и человеческих интересов помогли ему составить универсальный указатель, включавший всё, что Пушкин видал или читал. Тому же немало содействовали отсутствие строгой системы, ясного мировоззрения, умственной дисциплины, всеядность и безответственность автора в отношении бытовавших в то время фундаментальных доктрин. Будь Пушкин более ученым и методичным в этой жадности к исчислению всех слагаемых бытия, мы бы с ним застряли на первой же букве алфавита. По счастию, "мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь", что в сочетании с легкостью права сообщало его таблицам характер небрежной эскизности и мелькания по верхам. Перечень своего достояния производился по стандарту зафиксированной из окна мчащейся кареты картины. Впечатление создается столько же беглое, сколько исчерпывающее: