Абрам Терц - Прогулки с Пушкиным

Самый доступный в мире, понятный даже детям, писатель вдруг рекомендуется: "непонимае-мый никем". Самый компанейский, самый общительный Пушкин внезапно леденеет: "живи один". Самый веселый и разговорчивый автор объявляет себя молчальником: "уныл и нем". Самый пылкий и взбалмошный: "но ты останься тверд, спокоен и угрюм".

Да что же это такое? Как фамилия? Не знаем. "Инкогнито проклятое".

Всё в Пушкине произведя, всё наладив по-пушкински, он тут же от него отмежевывается и твердит: не то, не так, не такой. Такое негативное определение художником собственной природы и образа называется чистым искусством.

Этого еще не хватало! Искусство - чистое? Нонсенс. Искусство и так стоит в чрезвычайно подозрительном отношении к жизни, а тут еще - чистое! Да возможно ли, к лицу ли искусству быть чистым? Никогда. Не одно так другое. Правильно говорят: нет и не бывает чистого искусства. Взять того же Пушкина. Декабристов подбадривал? Царя-батюшку вразумлял? С клеветни-ками России тягался? Милость к падшим призывал? Глаголом сердца жег? Где же чистое?!?

Молчит идол. Только глазами хлопает. Да раз в столетие выдаст - хоть святых выноси:

...Поет он для забавы,

Без дальних умыслов; не ведает ни славы,

Ни страха, ни надежд...

Или цыкнет на своего же товарища, вменяющего поэтам в обязанность "согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистью к пороку": "Ничуть. Поэзия выше нравственности - или по крайней мере совсем иное дело" (Заметки на полях статьи П. А. Вяземского "О жизни и сочинениях В. А. Озерова").

К идеям чистого искусства Пушкин пришел не вдруг и первое время, как было сказано, отводил своим безделушкам вспомогательное, прикладное значение по бытовому обслуживанию дружеского и любовного круга. Он писал ради того, чтобы поставить подпись в альбоме, повеселить за столом, сорвать поцелуй. Но уже за этими, явно облегченными задачами творчества угадывалась негативная позиция автора, предпочитавшего работать для дам, с тем чтобы избавиться от более суровых заказчиков. В женских объятиях Пушкин хоронился от глаз начальства, от дидактической традиции восемнадцатого века, порывавшейся и в новом столетии пристроить поэта к месту. За посвящением "Руслана": "Для вас, души моей царицы, красавицы, для вас одних..." - стоит весьма прозрачный отрицательный адресат: не для богатырей. Людмила исподволь руководила Русланом, открывая лазейку в независимое искусство.

Вскоре, однако, ему и этого показалось мало: "Я не принадлежу к нашим писателям 18 века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть не для улыбок прекрасного пола" (письмо к П. А. Вяземскому, 8 марта 1824 г.).

На наших писателей прошлого века здесь возведен поклеп. Те когда и писали для улыбок прекрасного пола, то в основном - коронованного. Литературу тогда ведь больше курировали императрицы. Другое дело Пушкин, сколотивший на женщинах состояние, нашедший у них и стол и дом. Давно ли было: "для вас одних"? Давно ли он распинался: "Поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст"? И вот все улыбки по боку (верь ему после этого). "Для себя и для денег". Ишь скряга.

Деньги ему действительно были нужны позарез. Но, помимо материальной поддержки, они, как и женщины, выполняли роль укрытия, благонамеренной ширмы. В одном полуофициальном письме Пушкин именует свои писательские занятия "отраслью честной промышленности", обеспечивающей ему приличный доход. Промышленность - звучала солидно, пользовалась льготами, разумела свободное, частное предпринимательство. Под этой маркой он и развернулся, предпочтя прослыть коммерсантом, нежели кому-то служить. Он во всю торговал рукописями, лишь бы не продавать вдохновение.

С другой стороны, "деньги" вчистую увольняли от узко-потребительских целей раннего периода. Поставив на широкую ногу литературное производство, Пушкин уже свысока посматри-вал на прикладные обязанности, на "отдохновение чувствительного человека", как презрительно аттестовал он теперь привычку стихотворными средствами украшать досуг, развлекать себя и своих домашних.

Наконец, ударение для денег означало - не для славы, не ради поэтических лавров.

Мы видим, как, подменяя одни мотивы другими (служение обществу женщинами, женщин - деньгами, высокие заботы - забавой, забаву предпринимательством), Пушкин постепенно отказывается от всех без исключения, мыслимых и придаваемых обычно искусству, заданий и пролагает путь к такому - до конца отрицательному - пониманию поэзии, согласно которому та "по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме себя самой". Он городит огород и организует промышленность, с тем чтобы весь его выработанный и накопленный капитал пустить в трубу. Без цели. Просто так. Потому что этого хочет высшее свойство поэзии.

У чистого искусства есть отдаленное сходство с религией, которой оно, в широкой перспекти-ве, наследует, заполняя создавшийся вакуум новым, эстетическим культом, выдвинувшим художника на место подвижника, вдохновением заместив откровение. С упадком традиционных уставов, оно оказывается едва ли не единственной пристанью для отрешенного от мирской суеты, самоуглубленного созерцания, которое еще помнит о древнем родстве с молитвой и природой, с прорицанием и сновидением и пытается что-то лепетать о небе, о чуде. За неимением иных алтарей искусство становится храмом для одиноких, духовно одаренных натур, собирающих вокруг щедрую и благодарную паству. Оно и дает приют реликтам литургии, и профанирует ее по всем обычаям новой моды. Сознание своего духовного первородства мешается с эгоизмом личного сочинительства, сулящего поэту бессмертие в его созданиях, куда его душа ("нет, весь я не умру...") переселяется, не веря в райские кущи, с тем большим жаром хватаясь за артистический паллиатив. Собственно, обожествленное творчество самим собою питается, довольствуется и исчерпывается, определяемое как божество, по преимуществу негативно: ни в чем не нуждающееся, собой из себя сияющее, чистое, бесцельное.

Всё это неизбежно выродилось бы в самую злую пародию (и практически вырождается, чуть только духовный источник ослабнет или заглохнет, обращая новоявленный клир в обыкновенную богему), когда б искусство, в самом деле по-видимому, не располагало потенциалом, позволяю-щим ему, по уши погруженному в пошлость, внезапно, спонтанно загораться и воспарять. Дайте только повод, и чуждое всему, забывшее о небесных дарах, оно откроет в душе "и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь".

Вдохновенью в данном ряду найдено очень точное место - где-то между "божеством" и "любовью". Помимо религиозных эмоций, в чистом искусстве всегда есть привкус распутства. Недружелюбная формула, примененная невзначай к Ахматовой: "барынька, мечущаяся между будуаром и моленной",правильно определяет природу поэзии, поэзии вообще, как таковой, передает зыбкую сущность искусства в целом. К числу этих барынек принадлежала и Муза Пушкина.