Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

Комбриг дергается, и тень набрасывается на него, будто кто-то накинул одеяло. Руки сильные, как сталь, сжимают его плечи. Железные колени припечатывают к кровати. Он пробует высвободиться, тычет в противника, но противника нет. Он есть, и его нет, и старый комбриг не знает, как это все объяснить. Только пальцы комбрига проходят сквозь врага, как сквозь воздух, в то время как пальцы врага давят его, терзают плоть…

Остенберг отупевше смотрит на свои руки, по локоть погруженные в тело убийцы, в темное тело без плоти. Он смотрит в лицо врагу и видит лицо Юдина, его мертвую голову со следами тлена. Черное лицо с туннелями глаз, борода колет голую грудь комбрига. А там, в бороде вырастают кривые острые зубы, потому что Степка был прав, бедный, бедный Степка.

И в последний момент, когда зубы Юдина готовы разорвать глотку красноармейца, Остенберг поднимает вверх руки, через нематериальную плоть Упыря к его голове. И он натыкается на голову — единственный настоящий элемент в структуре этого чудовища. Он впивается в щеки мертвеца, тянется к глазам.

Юдин не издает ни единого звука, только зубы его скрипят алчно.

Остенбергу таки удается добраться до левого глаза Упыря. Он вжимает большой палец в мякоть глазного яблока и слышит тошнотворный чмокающий звук. Липкая сукровица течет по руке комбрига. Тяжелое стальное тело врага исчезает, растворяется, резко отпустив Остенберга. Остается голова, которая падает на пол, катится к стене адским колобком.

Остенберг встает и начинает одеваться. Часом позже, когда луна ярко светит над вокзалом уездного городка, стучит он в церковные ворота. Открывают не сразу, но открывают.

Маленького роста дьякон пятится от визитера, испуганно моргает глазами. Спотыкается и падает на мозаичный пол.

На негнущихся ногах входит в храм Остенберг. Его лицо перекошено злобой, глаза беспощадно сверкают. Страшен комбриг Остенберг, страшен.

— Не надо, родненький, — шепчет дьякон. — Я плохого ничего не сделал. Вас Бог выбрал, все под Богом ходим, не убивайте. Я разделяю, я…

Он запинается, и вдруг начинает петь Интернационал.

— Не убью, — чеканит Остенберг, вытаскивая из-за пояса мешок. — Я по другому поводу.

С этими словами он вытряхивает холстину, дьякон не поет, а кричит, видя, что принес в храм красноармеец.

— За что купил, за то и продаю, — говорит Остенберг, и голова вспыхивает, как серная головка, пламя ползет из ушей и глаз, длинные волосы и борода занимаются огнем. И во всем этом огненном полыхании рот мертвого атамана щелкает зубами, пытаясь укусить кого-нибудь напоследок, но замирает, обугленный.

Дьякон долго смотрит на сгоревшую голову, а когда поднимает осоловевший взор, обнаруживает, что красноармеец ушел из церкви.

Рано на рассвете покинула конница уездный городок с переливающимися на солнце куполами церкви.

Мимо сел, мимо весны шли они, шли, оставляя позади само прошлое, устремленные, одухотворенные. Ими писали историю новые боги, но, значит, и они писали, и они были богами!

А впереди их ждал изумительный, переливающийся гранями мир, такой невероятный, что дышать было сложно, а петь легко. Там шли грандиозные стройки, росли огромные цветы, там люди становились святыми, падая в чернозем, и взлетали ввысь серебряные точки, и дети смеялись. Там ординарца Третьяка зарубит белоказак в 21-ом, а комбрига Остенберга расстреляют как врага народа в 29-ом. Ну и что? Ведь шли, становились, взлетали…

Ведь смеялись же дети, смеялись?

Смотрит вдаль молчаливый комбриг, и Третьяк хочет спросит его, о чем он думает. Но вместо того, чтобы спросить, ординарец начинает представлять будущее советских людей, и полагает, что теперь они с командиром думают об одном.

© Максим Кабир, 2013

Это непростой лес и населяют его непростые обитатели. В здешней земле лежат трупы, которые могут вставать и охотиться. Лесные создания хранят проклятья Бойни и сами являются проклятьем для других. Но что делать, если тут пропадет ребенок-сомнамбула? Конечно же, просить о помощи особого человека.

DARKER. № 5 май 2013

Засов вроде был крепкий, железный, но доверия не вызывал. На пальцах осталась липкая холодная влага и немного ржавчины. Долли вытерла руки о штаны, не переставая морщиться, осмотрела дверь еще раз. Плотно подогнанные доски, облупившаяся зеленая краска, косая зарубка как раз на высоте лица. Может, выдержит.

Она хотела еще раз потрогать засов, проверить, настоящий ли он, но тратить время не стала. Ничего это не изменит. Нужно было оставаться здесь, бежать куда-то дальше становилось тяжело, она давно устала.

Даньи заговорил что-то во сне, застонал, и Долли зажала ему рот. Еще чего не хватало, во сне разговаривать. Она и так успела услышать начало фразы, и волосы на затылке, казалось, зашевелились.

Волосы.

Долли посмотрела на свои руки, в который раз, словно не веря, потом помотала головой. Даньи будто бы успокоился, затих, и она его оставила. Заметалась по комнате, сдернула какой-то ковер со стены, накрыла им беспокойно спящего мальчика, бросила охапку дров в печь, открыла заслонку, в два удара добыла искру. Дрова гореть не хотели, но она заставила. Потом уже зажгла лампу. Подумала, что могла бы просто плеснуть масла в печь, а не тратить силы, но теперь уже было без разницы.

Ветер выл за стеной, как пес, потерявший след, совал голову в трубу, звал Долли по имени. Ее и Даньи. Она знала, что это только кажется, но все равно нервничала. Руки, сами ладони, покалывало.

Окошка было два, хорошо, что маленьких. Долли осмотрела оба, задернула одно, а второе, над лежанкой, оставила так. Некоторые на ее месте предпочли бы закрыть и его, но ей не нравилось, когда она не видела ничего снаружи.

Тени по углам выглядели неприятно; тревожно плавали, а иногда вздрагивали их края, гонимые отсветами пламени. А оно, казалось, освещало только само себя. Скрипело, упершись ветвями в дом, какое-то дерево.

До окраины оставалось еще слишком много. Разбудить Даньи она не имела никакого права, это было бы все равно что, например, пользоваться деньгами, которые тебе отдали на хранение. Неправильно. Ну и опасно, конечно, прежде всего для него. Сама бы она дошла, может быть, хотя сейчас тоже вряд ли рискнула бы. А со спящим мальчиком не стоило и пытаться — она не хотела видеть, как его съедят, прежде чем примутся за нее. Хуже всего было то, что она осталась без ножа.

В домике, его, конечно, тоже не было. Да и кто бы оставил его здесь. Тут вообще почти ничего не было. Хорошо хоть нашлись лампа и котелок. И мешок, который она успела захватить еще дома.

Теперь, когда бег закончился и наступила какая-то пауза, Долли занервничала. Время шло, Даньи метался во сне, а она никак не могла сообразить, что ей дальше делать.