Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

— Я удивляюсь.

— Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, — заговорила она горячо, — вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!

Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.

— О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть «Клуб висельников», что существовало «Общество душителей, или тугов» [221] Тайная секта душителей в Индии. , что был «Клуб двенадцати шпаг дьявола». Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль [222] Пьер Алексис Понсон дю Террай, также Понсон дю Террайль (8 июля 1829 — 10 января 1871) — популярный французский писатель, создатель персонажа разбойника Рокамболя. или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек…

— Ах, у вас все шутки! — воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. — А я думала…

— Что вы думали? — мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.

Она молчала, я стал оправдываться.

Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.

— Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:

Я уже теперь влюблен в вас, а тогда… о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!

Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:

— Только не сейчас, не здесь!

Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:

— Я не говорю — здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!

— Что?

— Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? — добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.

Ее рука дрожала.

— Да… нет… что же… да, позволю, позволю, — вдруг сказала она два раза.

Я сжал ее руку.

— И там я увижу ваше лицо?

Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.

В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.

Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.

Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и… прекрасных, но погибших созданий.

Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.

Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:

— Не надо! Ради бога, не надо!

— Мы же поломаем ноги!

— Бога ради! — она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.

Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.

Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:

— Если любите… если дорожите жизнью… Бога ради… идите… прочь скорее… скорей…

Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.

— Идите, идите, — прошептала она исступленно и толкнула меня.

Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.

Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.

Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.

Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.

Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.

Я быстро догнал ее и заговорил с нею.

— Скажите, пожалуйста, — не без раздражения сказал я, — к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?

Она вздрогнула, увидев меня.

— Вы? — воскликнула она с неподдельным горем.

— Да, — ответил я, — признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!

Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:

— Вы! Неужели и вы…

Я раздражительно заметил:

— Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?

Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:

— Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!

Я изумленно посмотрел на нее.

— Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.

— Если бы вы знали мою жизнь! — сказала она с тоскою.

Я был снова заинтригован.

— Расскажите!

— Вы хотите, хотите?

— Хочу.

— Слушайте! — голос ее стал каким-то торжественным. — Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, — я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?

— Хочу.

— Вы не трус? — вдруг спросила она.

Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.

— Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.

На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.

— Я дам вам всякое слово — покажите мне свое лицо.

— Вот!

И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза… Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.

— Даю слово, — сказал я горячо, — что исполню всякое ваше желание!