Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

Однажды вечером, около пяти часов, выйдя из большого таможенного склада, где я продегустировал несколько сортов вина за счет Брауэра, который в этом деле доверял мне больше, чем себе, со слегка отяжелевшей головой я случайно свернул на широкую Платановую аллею за церковью святого Ландольфа.

Справа от меня Рейн разворачивал свое лазурное полотно, куда несколько рыбаков забросили свои сети; слева от меня возвышались старинные городские укрепления.

Воздух становился прохладнее, волны пели свой вечный гимн, шварцвальдский бриз колыхал листву, а я шел, ни о чем не думая, как вдруг звуки скрипки резанули мое ухо.

Я прислушался.

Славка-черноголовка не вкладывает больше изящества, нежности в свои быстрые трели, больше восторга в поток своего вдохновения.

Но это было ни на что не похоже, не знало ни отдыха, ни меры; то был каскад безумных нот восхитительной точности, но лишенных порядка и системы. И затем, сквозь полет вдохновения, несколько пронзительных, резких штрихов пронизывали до мозга костей.

«Теодор Блиц здесь», — сказал я себе, раздвигая высокие заросли бузины у подножия склона.

Я увидел, что нахожусь в тридцати шагах от почты, около покрытого ряской водопойного желоба, откуда огромные лягушки высовывали свои курносые носы. Немного поодаль высились конюшни со своими широкими стойлами и дом с осыпавшейся штукатуркой. Во дворе, окруженном стеной высотой по грудь и ржавой решеткой, разгуливали пять или шесть куриц, а в большой клетке бегали кролики со вздернутыми задками и хвостиками трубой; они увидели меня и исчезли как тени под дверью риги [317] Рига — хозяйственная постройка с печью для сушки и обмолота снопов зерновых культур. .

Никакого другого шума, кроме шепота речных волн и странной фантазии скрипки, не было слышно.

Как, черт возьми, Теодор Блиц оказался здесь?

Мне пришло в голову, что он экспериментировал со своей музыкой над семейством Мютц; и, подталкиваемый любопытством, я скользнул за низкой оградой, чтобы посмотреть, что творилось на ферме.

Окна там были распахнуты настежь, и в низкой просторной комнате с коричневыми балками, находящейся на одном уровне со двором, я увидел длинный стол, накрытый со всей пышностью деревенских праздников; более тридцати приборов выстроились на нем; но меня поразило, что перед всем этим великолепием сидело лишь пять человек: папаша Мютц, мрачный и задумчивый, в черном вельветовом сюртуке с металлическими пуговицами — крупная седеющая голова, запавшие глаза уставились в одну точку перед собой; его зять с сухим, ничего не выражающим лицом, поднятый воротник рубашки закрывает уши; мать в огромном тюлевом чепце, сидящая с потерянным видом; дочь, довольно красивая брюнетка в завязанном под подбородком чепчике из черной тафты с золотыми и серебряными блестками, с пестрым шелковым платком на плечах; наконец, Теодор Блиц в сдвинутой на ухо треуголке, зажавший скрипку между плечом и подбородком — маленькие глазки сверкают, щека приподнята широкой складкой, локти двигаются, как ноги кузнечика, пиликающего свою пронзительную песенку в зарослях вереска.

Тени от заходящего солнца, старинные часы с фаянсовым циферблатом в красный и голубой цветочек, угол решетки, на который спадала занавеска алькова в серо-белую клетку, и особенно музыка, все более нестройная, производили на меня какое-то непонятное впечатление: меня охватил настоящий панический ужас. Может, так подействовало на меня рюдесхаймское вино, которое я слишком долго вдыхал? Может, бледные краски наступающего вечера? Не знаю; но я не стал смотреть дальше и, согнувшись, тихо скользнул вдоль стены, чтобы вернуться на дорогу, когда огромный пес прыгнул в мою сторону на всю длину цепи, заставив меня вскрикнуть от неожиданности.

— Тирик! — рявкнул старый почтмейстер.

А Теодор, заметив меня, бросился из комнаты с криком:

— Эй, да это Кристиан Спесье! Входите же, дорогой Кристиан, вы пришли кстати!

Он пересек двор и взял меня за руку:

— Дорогой друг, — сказал он мне со странным оживлением, — вот час, когда борются черное и белое… Входите… входите!

Его воодушевление пугало меня, но он не хотел слушать мои возражения и увлек меня за собой, не дав ни малейшей возможности сопротивляться.

— Вы знаете, дорогой Кристиан, — говорил он, — что сегодня утром мы окрестили ангела Господнего, маленького Никеля-Саферия Бремера. Я приветствовал его приход в этот мир наслаждений хором серафимов. А теперь представьте себе, что три четверти наших гостей сбежали. Хе-хе-хе! Входите же, добро пожаловать!

Он толкал меня в плечи, и волей-неволей я переступил порог.

Все члены семейства Мютц повернули головы. Напрасно я отказывался присесть, эти восторженные люди окружили меня:

— Он будет шестым, — кричал Блиц, — число шесть — прекрасное число!

Старый почтмейстер с чувством пожимал мне руки, говоря:

— Спасибо, господин Спесье, спасибо, что вы пришли! Никто не скажет, что все честные люди сбежали от нас… Что мы оставлены Богом и людьми!.. Вы останетесь здесь до конца?

— Да, — пролепетала старуха, глядя умоляюще, — надо, чтобы господин Спесье остался до конца; он не может отказать нам в этом.

Я наконец понял, почему этот стол был таким большим, а число гостей таким малым: все приглашенные на крестины, помня о Гредель Дик, нашли предлог, чтобы не приходить.

Мысль о таком отказе сжала мне сердце:

— Ну конечно, — ответил я, — конечно… Я остаюсь… И с удовольствием… с великим удовольствием.

Наполнили стаканы, и мы выпили вяжущего и крепкого вина, старого маркобрюннера, терпкий букет которого наполнил меня меланхолическими мыслями.

Старуха, положив мне на плечо свою длинную руку, прошептала:

— Еще глоточек, господин Спесье, еще глоточек, — и я не посмел отказаться.

В этот момент Блиц опустил свой смычок на вибрирующие струны, и я почувствовал, как по всему телу пробежала ледяная дрожь.

— Это, друзья мои, — воскликнул он, — воззвание Саула к колдунье [318] Имеется в виду Аэндорская волшебница — персонаж Ветхого Завета, вызвавшая по просьбе царя Саула накануне решающей битвы дух покойного пророка Самуила для предсказания судьбы. .

Я хотел было убежать; но во дворе жалобно выл пес, близилась ночь, комната наполнялась тенями; резкие черты папаши Мютца, его запавшие глаза, скорбно сжатые широкие челюсти не внушали доверия.

Блиц пиликал и пиликал свой призыв изо всех сил: складка, прорезавшая его левую щеку, становилась все глубже, капли пота сверкали на висках.

Почтмейстер вновь наполнил наши стаканы и сказал мне глухим, властным тоном:

— Ваше здоровье!

— Ваше здоровье, господин Мютц! — ответил я, дрожа.