Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

— Это моя крошка, — сказал мистер Пюклер, но расслышать собственный голос он смог с трудом.

Он наклонился над лицом Эльзы в мягком свете детской палаты, и когда простоял так с минуту, прекрасные карие глаза раскрылись и взглянули на него.

— Па-па! — тихонько плакала Эльза. — Я знала, что ты придешь!

Мистер Пюклер не знал, что он делал или говорил в тот момент, но то, что он чувствовал, было хуже всех страхов, ужаса и отчаяния, которые едва не погубили его той ночью. Вскоре Эльза рассказала свою историю. Сиделка позволила ей говорить, так как в комнате было лишь двое детей, которые уже поправлялись и крепко спали.

— Это были большие и нехорошие ребята, — сказала Эльза. — Они пытались отнять у меня Нину, но я ухватилась за нее и боролась, как могла, пока один из них чем-то меня не ударил. Я больше ничего не помню, потому что упала. Я думаю, ребята убежали, и кто-то нашел меня там, но боюсь, Нина вся разбилась.

— Вот коробка, — сказала сиделка. — Мы не могли вытащить ее из рук девочки до тех пор, пока она не пришла в себя. Хотите посмотреть, не сломана ли она?

Она поспешно развязала веревку. Там лежала Нина, вся разбитая на кусочки, но в мягком освещении детской палаты в складках сияло бледно-зеленое маленькое платье матушки Хаббард.

Перевод Артема Агеева

Это место окружено высокими стенами. Здесь изо дня в день тяжело трудятся заключенные в форменной одежде. Остальное время они проводят в полном одиночестве и непререкаемой тишине. Только так они смогут исправиться и вернуться в нормальное общество.

Знаменитейший английский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе, автор «Саги о Форсайтах» отметился и на территории тьмы. Итак — короткая и очень мрачная история от Голсуорси.

DARKER. № 6 июнь 2012

JOHN GALSWORTHY, «THE HOUSE OF SILENCE», 1908

В окружении высоких серых стен царит молчание.

Под квадратом неба, ограниченным высокими серыми строениями, не видно ничего живого, кроме самих заключенных, надзирателей и кота, поедающего тюремную мышь.

В этом доме абсолютного молчания — абсолютный порядок, словно сам Господь приложил руку — ни грязи, ни торопливости, ни томления, ни смеха. Все это похоже на отлаженный двигатель, который работает, не имея представления, для чего он это делает. И каждое человеческое существо, движущееся в пределах этого пространства, работает день за днем, год за годом, словно так и должно быть. Солнце встает, и солнце заходит — такова традиция Дома молчания.

Обитатели работают в желтой одежде, отмеченной стрелками. Каждого, кто попал сюда, измеряли, взвешивали, прослушивали, и в соответствии с записью, сделанной напротив его номера, он получал свое немое задание и надлежащее количество пищи, достаточное, чтобы тело сохраняло способность выполнять его. Он продолжает выполнять свое безмолвное дело каждый день, а если работа сидячая, он час в день шагает по вычищенному гравию двора от одного нанесенного краской номера на стене к другому. Каждое утро, а по воскресеньям — дважды, он молча марширует к часовне, и голосом, которого почти лишился, прославляет немого Бога узников — такова раскованность его речи. Затем на его жадные уши обрушиваются слова проповедника, и он неподвижно сидит среди многих рядов в чувственном наслаждении звуком. Но слова лишены смысла, ибо музыка речи опьянила его слух.

Прежде, чем его приняли в этот дом молчания, он перенес несколько месяцев одиночества, и теперь, в небольшом побеленном пространстве с черным полом, который он вычистил от всей грязи, один он проводит всего четырнадцать часов из двадцати четырех каждый день, кроме воскресенья, когда проводит двадцать один час, потому что это Божий день. Он проводит их, передвигаясь взад-вперед, бормоча себе под нос, прислушиваясь к звукам, подставив глаза к маленькому глазку в двери, через который можно смотреть на него, но не ему. Над его кружкой, блестящей оловянной тарелкой, жесткой щеткой с черной щетиной и куском мыла воздвигнута небольшая пирамидка священных книг. Ни звука, ни запаха, ни единого живого существа, даже пауков — и тех нет, лишь его чувство юмора остается препятствием между ним и его Богом. Но ничего не остается препятствием между ним и его передвижениями взад-вперед, подслушиванием звуков и лежанием лицом к полу, пока не спустится тьма, чтобы он мог вглядываться в нее и умолять, чтобы Сон, единственный друг заключенных, коснулся его своими крыльями. И так изо дня в день, из недели в неделю и год за годом, согласно количеству лет напротив имени, которое когда-то принадлежало ему.

В мастерских Дома молчания не слышно ни звука, кроме звука работы; люди в желтом, помеченные стрелками, от страха поглощены задором. Их руки, ноги, глаза постоянно в движении; их губы тоже двигаются, но не издают звуков. И на этих губах не видно улыбки — так безупречен порядок.

А на их лицах один взгляд, словно говорящий:

— Мы ни о чем не беспокоимся, ни на что не надеемся, мы так и работаем, в страхе и ужасе!

Их быстрые тусклые взгляды привязываются к пришедшему посмотреть на их молчание; и все их глаза, любопытные, обиженные, хитрые, в своей глубине имеют то же дерзкое значение, будто они видели в своем посетителе мир, из которого их вышвырнули — миллионы свободных, миллионы, которые не проводят в одиночестве целый день, каждый день, миллионы, которые могут разговаривать; будто они видели Общество, породившее их, взрастившее и подтолкнувшее их к той самой соответствующей степени физического или психологического стресса, с которым они не совладали, а за преступление их наградили этими годами молчания; будто они слышали в шагах и тихих вопросах этого случайного нарушителя вынесение приговора правосудия:

— Вы представляли опасность! Ваши души, мелкие с рождения, были уменьшены Жизнью до уровня, соответствующего совершению преступления. Поэтому ради нашей защиты мы разместили вас под замком. Там вы будете работать — ничего не видеть, не слышать, без ответственности, без инициативы, лишенные контакта с людьми. Мы будем считать, что вы очищены и имеете скудный достаток в пище, мы будем обследовать и взвешивать ваши тела, одевать их в скудную одежду, достаточную на день и на ночь, а вы будете посещать церковные службы, ваша работа будет распределена в соответствии с вашей силой. Телесные наказания мы будем применять очень редко. Чтобы вы не создавали нам проблем и не сгубили друг друга, вам придется жить в молчании и, насколько это возможно, в одиночестве. Вы грешили против Общества, ваш разум работает неверно. Для нашего дела было бы лучше, если бы вы лишились этого разума! По некоторым причинам, назвать которые мы не можем, ваш социальный инстинкт изначально был слаб, и вскоре этот слабый социальный инстинкт пропал. Таким образом, через печальную задумчивость и вечное молчание, через ужас одиночных клеток и уверенность в том, что вы потеряны, не нужны никому и ничему — вы выйдете очищенными от всех социальных инстинктов. Мы верны гуманизму и науке, мы переросли варварские теории старомодных законов. Мы действуем ради нашей защиты и вашего добра. Мы верим в исправление. Мы не мучители. Одиночеством и молчанием мы разрушим ваши умы и сможем создать новые в телах, о которых несем такую заботу. В безмолвии и уединении нет настоящего страдания — мы верим в это, ведь мы не перенесли ни одного дня в молчании, ни одного дня в одиночестве!