Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)

…Луна заливает город. Посеребренные ею дома чередуются с тенями. Короткие тени от деревьев дрожат и чуть-чуть покачиваются на тротуарах. Трудовой город спит спокойным сном. А тени прошлого дрожат в отблесках фосфорического света.

В эту ночь хожу по парку: от Кольцова к Никитину и обратно. От одного к другому. Они – боль сердца русского! История оперирует фактами. Поэзия – только сердцем.

Стою и будто слышу:

Песня – стон поэта… Израненного и раздавленного «грязным миром». Но ведь это он, противоборствуя «грубой» жизни, изнывая под ее прессом, в суровой той действительности бросил клич с верой в будущее!

И он же воскликнул в письме к апостолу российской мысли, своему другу В.Г. Белинскому: «…буду биться до конца-края… и когда… упаду, – мне краснеть будет не перед кем, и перед самим собой я буду прав!»

И он упал. Упал, правый.

Через восемь лет после него другой певец России народной, измученной и убогой, напишет, будто принимая эстафету:

…Лунный свет. Я шагаю от одного к другому и обратно.

Глубоко и горько задумался Иван Саввич. Во всем облике – дума о Родине. И тоска. В безвольно опущенной ладони, в скорбной согбенной позе и в преклоненной безутешно голове – Россия!

Это он ей спел:

И кажется: только-только он стоял на пьедестале во весь рост, с поднятой рукой и, гордый, провозглашал, как пророк:

Но… задумался. Сел. И произнес:

В поэте – Россия! Это ее надежды и сомнения он пел, ее печаль и беспросветность, убожество и могущество, ее широкие степи, ее голубую даль и ее же цепи.

Позже примут эстафету и от Никитина сердца других поэтов. Но эти двое – наши родные. Они ходили по тем же улицам, где мы ходим. В нас – часть их сердец. Они для нас незабвенные вовеки.

Город помнит!

Тысяча девятьсот семнадцатый год!

За-дре-без-жа-ли осколки разбитого, окрашенные отсветом пожара. Закачалось оно и-и-и… р-рухнуло!

Разрушали старый мир!

Через пять дней после Петрограда – переворот в Воронеже. Чернозем бурлил. Вместе с Воронежем восстал Острогожск – старый и верный побратим-воин. Чернозем дышал гулко. Дышал трудно: то со скрежетом зубовным, сбрасывая ярмо и цепи, то с восхищением и надеждой – Ленин, Свобода, Революция!

Революция шла и в человеке, она прошла через каждого человека, и он сам становился иным: либо – новым, либо – отброшенным историческим взрывом, либо – смятым колесницей истории.

Да, была Россия, расколотая надвое…

Нельзя забыть того кипящего времени, когда Россия, расколотая надвое, – на друзей ее и врагов, – была зажата в кольце контрреволюции. Не забыть повального тифа, холеры, голода и героизма.

Россия в тисках!

А Воронеж? Воронеж оказался на границе Советской власти и Донщины – стана белогвардейцев. Будто снова город встал на грани с «диким полем». В числе первых из городов встретил удар Каледина, Краснова, потом Мамонтова и Шкуро. Черноземный край не сдался и победил, несмотря ни на что.

Камни хранят память о героизме тех дней.

Город помнит! Тогда он вставал на ноги, как неимоверно усталый боец после победного боя, – окровавленный, в изорванной одежде, может быть, с последней обоймой патронов и с последней коркой хлеба.

Потом эти солдатские руки стали рабочими руками. Целое поколение новых, молодых рабочих рук сменило бывших бойцов.

Они строили!

Новые заводы-гиганты выросли богатырями Родины.

Городу тесно. Город прочно обосновался уже и на левом берегу реки. Здесь он – юный город. Здесь прошлое – это всего лишь вчера истории.

Вчера. Что было вчера? О, вчера для города было самым тяжким из тяжкого и самым героическим из героического. Город помнит те ночи и дни…

Была тоже весна. Весна очищенного от фашистской скверны города. Был март тысяча девятьсот сорок третьего года. Война!

Ветер в ту ночь настойчиво и напористо завывал по городу, путался и визжал в пустых прокопченных коробках, вырываясь из зияющих глазниц-окон.

Война-а! – выл ветер.

Жутко погромыхивали полуоторванные листы железа: война-а!

Ныли, кому-то жалуясь, обрывки проводов на уцелевшем телеграфном столбе: война-а!

А над развалинами моросил дождь. Казалось, разрушенный город лежал и тихонько плакал – большой, разбитый.

Но он дышал, мой город! Люди, уже обессиленные люди, пробились через развалины в подвалы. Город жил в земле. Он дышал с перебоями. И слышно было в том дыхании: война-а!

Каждый камень окроплен кровью тех, кто вел здесь бой. Тогда поэт нашего времени бросал из своего беспокойного и непримиримого сердца слова-снаряды, как из мощного орудия:

И бой прошел. Победный бой!

А город?.. Кое-кому казалось, потребуется лет пятьдесят-семьдесят, чтобы он встал из руин.

Вставал он сначала со стоном. Слишком свежа была память о погибших. Но вот огласил степь первым гудком первого ожившего завода. О, это уже был призыв! Жизнь началась вновь. Живые стали делать жизнь. Солдатские руки вновь стали рабочими руками!

Новые, сильные, молодые руки пришли им на помощь, а потом – и на смену.

То было всего лишь вчера истории.

…Уже утро. Утро майского дня тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Я иду через весь город, такой зеленый, просторный, новый. И нет следов от жуткого вчера, разве что попадется ветеран-дерево с изуродованным войной стволом. А на самом краю города горит Вечный огонь у памятника защитникам Воронежа, павшим «не ради славы, ради жизни на земле». В это ясное утро преклоняю пред ними голову.

…Город древний.

Город – кораблестроитель.

Город – хлебодар России.

Город Кольцова и Никитина.

Город науки!

Город молодости и песен!

Город юный!

Где же та чудодейственная сила, поднявшая тебя, мой город, так быстро из руин? Воздвигшая на пепелище громады заводов и на пустырях новые жилые микрорайоны? Где она, эта сила? Где это чудо?

…День начался. Новый день.

И вот я стою уже у ворот завода. Плотной стеной идут рабочие. Течет людская река. Течет в завод. Идут плечом к плечу. Идут рука к руке. Идут сердце к сердцу.

И в этом потоке – великая мощь.

Город мозолистых рабочих рук! Вот она, чудо-сила, поднявшая израненные города и создающая новые!