Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)

– А он знаком тебе, лесник-то?

– Боится меня. Как же! Митька Шмель! Ссыльный! Это я для него и песенку рыдал: услышит – обойдет за версту… И в правлении боятся. Рассказывал мне конюх, будто говорил завхоз председателю: «Он, Шмель, в яблоко пулей попадает». А я никогда не стрелял в яблоко… И пули никакой нет у меня… Ну ладно – пусть…

Больше он не промолвил ни единого слова до тех пор, пока вошли в его избу. По хутору мы шли молча.

Я осматривался вокруг. Здесь, на горе, туман меньше – видно все шагов за двадцать-тридцать.

Грустная картина!

Вот стоит изба, а рядом два-три холмика, поросших лебедой (остатки бывших изб); потом еще изба, и опять холмики, как большие могилы. Некоторые курганчики совсем еще свежие, без травы, с разрушенным и еще не обветренным саманом. Ни одного живого существа, кроме кур, мы не встретили.

– Как мертвый ваш хутор, – сказал я Митяю.

Он объяснил:

– Кто на кукурузе, кто на ферме… Тут, в полкилометре, телячья ферма.

– В какой же вы бригаде?

– В четвертой. Теперь четыре хутора и село Степное – все в одной бригаде. Большая бригада – до начальства далеко.

Еще раз я окинул взором хутор, насколько позволял туман. Избы стояли на возвышенности, круто спускающейся к реке. В одну сторону – степь, в другую – мутные в тот час луга и Тихая Ольха. Ольшаника не было видно совсем. Усадьбы засажены только картошкой и кукурузой – пополам, по своеобразному «двоеполью». Никаких овощей нигде нет и в помине.

Мы подошли к избе Митяя. Она ничем не отличалась от прочих. Разве только развешанная на кольях сеть свидетельствовала, что хозяин – рыбак.

Открыв дверь, Митяй бросил в избу:

– Папашка! Встречай гостя.

На кровати лежал старик. Он встал, опустив босые ноги. Данила Сергеевич был совершенно сед.

– Послал бог гостей – и хозяин будет сытей… Ты кто же будешь? Откуда?

– А угадай-ка, Данила Сергеевич! – крикнул я на всю избу.

– Ты не кричи – я хорошо слышу. Я востроух еще. И вижу – дай бог каждому. Ноги вот, правда, не того. – Он, говоря это, всматривался в меня, не узнавая.

– Тихона Иваныча, агронома, помнишь? – спросил Митяй.

– Аль и взаправду ты? Тихон Иваныч?.. Ей-богу, ты! Постарел здорово. Постарел. Тебе сколько годков-то?

– Шестой десяток добираю.

– Это ничего. Это еще ничего. Это ты еще молодой. Ничего. А я вот восьмой доживаю. Хе-хе! Все еще ничего себе, крепкай я, кре-епкай. Ничего. Ты садись-ка, садись, Тихон Иваныч. Садись. Гостем будешь. Митяй! Соображай угощение.

– Не надо никакого угощения, Данила Сергеевич.

– Э, не-ет! Дома ешь – как хочешь, а в гостях – как велят. От этой пословицы за всю жизнь не убежишь.

Митяй вышел из избы.

– Давно я тебя, Тихон Иваныч, не видал. Давно. Постарел ты, а так ничего, прочный, – продолжал старик, видимо обрадованный и тем, что ему есть с кем поговорить.

– Как живется, Данила Сергеевич? – спросил я, давая ему волю наговориться.

– Живется? Как тебе сказать? Живется ничего себе. Вот без бабы нам плохо с Митяем. А так – ничего. Это еще ничего. Хлеб есть. Рыбы он наловит. Картошка своя. Топки он тоже вдоволь готовит. Это еще ничего. Только без бабы нам плохо.

– Жениться ему надо, – говорю.

– Не хочет.

– Почему же?

– «Девка за меня не пойдет никакая – ссыльный». Так он говорит. Дело его. А вдовушка тут. Не мое дело. Только без бабы плохо. Хутор весь разъехался, все уезжают. Кто – в город, кто – в Степное. Что мы без бабы будем делать?

– А как там сейчас, в Степном? Хорошо?

– Там-то? Там хорошо. Там электричество, клуб, говорят, двухэтажный, кино там всякое… Только нам-то с Митяем это все мало требуется. Молодежи, знамо, другое дело. У нас тут молодежи-то нету никакой. И в Степном мало. Уехали. Все уехали. Ходит, ходит в десятилетку, ходит, ходит, а потом – глядь! – нет его: уехал. Все уезжают. Дорогу ищут. Все ищут. А так – жизнь ничего. Это еще ничего. Хлеб есть, картошка своя.

– На трудодни, значит, дали хорошо?

– Хорошо дали. По килу хлеба и по пятнадцать копеек на трудодень. Это еще ничего. А то – помнишь? – плохо было. Триста граммчиков – это плохо было: чуть более полфунта – пустяк. А теперь хорошо. Это еще ничего себе. И вольнее стало. Далеко вольнее. Колхоз наш хороший.

– То есть как вольнее?

– Судить не стали. Никого не судють. А то Митяй-то через то и пропал: брали с поля все, а ему одному из всего хутора отвечать пришлось. Все брали… Теперь можно жить. Это еще ничего.

– Теперь не воруют хлеб?

– Хлеб не воруют. Нет, не воруют. Теперь, бывает, кукурузу берут.

– Это плохо, Данила Сергеевич.

– Иначе-то как же? Оно ведь иной раз как получается: кило – это мужику на день. Заработал и съел. Баба, знамо дело, не съест, а мужик съест кило. В три присеста – как раз. Это еще ничего – кило. Да. Притом же – ребятишки… Свинка небось тоже есть – всех кормить-поить надо. А кукуруза-то, она – что: и каша, и пышки, и блины, и суп. На все годится. И скусно. Почему ее раньше не сеяли – диву даюсь. С ней – жить можно. Это еще ничего. И взять ее сподручно. Ведь зерно, скажем, – надо посуду какую ни на есть, а кукурузу – хорошо. Десяток початков в день – почитай, два кило. А то и так: корове на рога пару стеблин привяжут вечерком, вдоль спины – от мух вроде – да концы свяжут травкой. Приучили коров-то. Она идет, стало быть, домой. Конечно, домой! Их у нас восемь штук в хуторе, коров… А сейчас, скажем, какие такие мухи? Никаких. Несет кукурузу домой, початков шесть-семь. Хе-хе! С кукурузой жить можно. Корова – она не дура: к хомуту легко приучается, а к этому делу – очень даже просто… Несет кукурузу домой. Вот она какая дела… Бабы – тоже. Мужики не берут: нельзя, не полагается. А бабы берут. С бабы какой спрос! Мужика-то, если поймают, може, и на суд на товарищеский: «Покайся, дескать». – «Каюсь – не бывать тому больше. Все!» Это мужика-то. А баба – что? Бабу – нельзя: это тебе не при царизме!.. Равноправие… Значит, берут кукурузу. Берут помаленьку.

– И по многу так-то?

– На что оно, лишнее-то? Лишнего не берут. Это хорошо. Теперь не судють. Зачем оно, лишнее-то? На продажу? Не полагается – довольно совестно… И самогонку на продажу – ни-ни! Для своего существования – пожалуйста, выгони, угости и соседа. А на продажу – не полагается. И кукурузу – тоже.

– И в Степном берут?

– Год я там не был. Сейчас – не знаю. Там не так сподручно, как у нас. Ну там вишь какое дело: козьми живут теперь.

– Как?

– Козьми. Козочками пуховыми. Держут по три-четыре штуки на двор и вяжут платки. Там давно так. За год по семь тыщ на платках добывают. У-у! В Степном бабы рукодельные. В колхозе – машины: чего ей, бабе, в колхозе работать? Она на платках всю семью содержит. У них это заведено. А у нас нет, не приучены, хлебом жили исстари.

– Не собираетесь переезжать в село? Скучно ведь здесь.