Василий Нарежный - Том 2. Романы и повести

Нечоса повис на шее своего брата, и щеки его оросились слезами. Он взвел глаза на небо и вполголоса произнес: «Благодарю тебя, боже!»

Такая бестолковщина сначала удивила пана Харитона, и он готов был назвать своих братьев одурелыми, а особливо Нечосу, как Дубонос отвлек его от сего намерения продолжением рассказа.

– Мне предписано, – говорил он, – искупить довольное количество различных вещей: шелковых, бумажных, золотых, серебряных, стальных и проч. и проч., что все тщательно и уложено в большом сундуке. После сего куплена эта бричка польской работы, три добрые лошади с упряжью, сундук уложен, и тут я догадался, что сидеть на нем путешественникам будет несколько хлопотливо, почему куплена и положена сверху большая перина и покрыта казанским ковром. Уже приговорен мною дородный цыган, который будет править лошадьми во всю дорогу. Он хочет попытать счастия на нашей родине.

Бричка ввезена в сарай и замкнута, лошади выпряжены и уставлены в конюшне, корчемному слуге приказано снабдить их обильно овсом и сеном. Иуда, ожидавший их у дверей корчмы, опечалился, услыша, что они в следующее утро его оставляют. Правду сказать, что хотя корчма его никогда не бывала пуста, но редко также случалось ему видеть в ней таких веселых и щедрых гостей, каковы были наши запорожцы.

На другой день с восходом солнечным явился цыган Конон, впряг в бричку лошадей и подвез ее к крыльцу. Дорожные сумы, в коих хранилось лишнее платье, белье и некоторые мелкие вещи, прежде искупленные, уложены на место подушек, а в ногах помещены баклаги с волошским вином и наливками.

– Конон! – воззвал Дубонос, – где же твои пожитки? И для них довольно будет места!

– Не думаю! – отвечал цыган, – куда бы, например, девал ты мою наковальню, два больших молота, двое клещей и мех раздувательный? Эти громоздкие вещи перевел я на самые уютные, то есть на ходячую монету, и вырученные за них двенадцать злотых весьма укромно покоятся в кармане. Я оставил для себя самое необходимое: этот кнут в руке и этот нож за поясом!

Дорожные, принесши богу должное благодарение за все блага, им ниспосланные, сели в бричку, Конон взмахнул кнутом, присвистнул, и бричка быстро покатилась. Выехав из города, они пустились по полтавской дороге. Три дни проведши в пути, они к вечеру въехали на землю, миргородской сотне принадлежащую. Проезжая сквозь дубовый лес и увидя прекрасную поляну, они не могли не плениться ее положением.

– Здесь, – сказал пан Харитон, – мы остановимся! Кто хочет есть и пить, пусть ест и пьет; что же до меня касается, не хочу ни того, ни другого. Здешний воздух меня давит; запах цветов меня умерщвляет!

В безмолвии меньшие братья дали знак Конону остановиться. Кони выпряжены и пущены на траву. Цыган развел большой огонь и начал – по данному наставлению – приготовлять ужин. На ближнем холме уселся пан Харитон, и на лице его изобразилось нечто такое, что уподобляло его или выше, или ниже человека; а в самом деле он никогда не мог выйти из круга, начертанного матерью его – природою!

– Друзья мои! – сказал он, возведя глаза на юношей, стоявших перед ним в пасмурном молчании, – при вступлении на землю миргородскую сердце мое забилось необыкновенно и дыхание отяжелело. Я вспомнил, что родился под здешним небом, дышал здешним воздухом, народил детей и начал стареться между здешними жителями. Быв довольно достаточен, я провождал жизнь беззаботную и мог бы окончить ее среди довольства и счастия, не заботясь об участи моего семейства; но вдруг из глубины ада исторгается дух вражды и ябеды, вдыхает в меня яд свой, и я закипел страстию к тяжбам бесстыдным. Что из сего вышло? Из достаточного шляхтича – нищий, из семейного – бездетный! Я не знаю даже, что сталось– с жалкими жертвами моего беспутства; а если бы и знал, где отыскать их, то как осмелюсь к ним явиться? Что предложу им, когда и сам существую от даров дружбы и великодушия?

– Напрасно так думаешь, – сказал Дубонос отрывисто, – можно ли истинным друзьям и братьям вести между собою какие-нибудь расчеты? Не должно ли все, относящееся до удовлетворения житейским нуждам, быть между нами общим?

– Братья! – отвечал пан Харитон со вздохом, – теперь узнаю только, что одолжать несравненно приятнее, чем одолжаться!

– Если ты столько чувствителен и разборчив, то есть средство и в сем случае помирить тебя с самим собою. Ты видишь по всему, что родители наши люди неубогие, а вдобавок скажу, что они люди рассудительные: отпуская нас в Батурин, они благословили и дали на волю нашу избрать себе невест, не смотря на звание, породу и приданое. Ты нередко сказывал, что имеешь двух дочерей, кои в тех уже летах, что могут быть матерями; мы верим словам твоим, что они привлекательны по наружности, добродушны, трудолюбивы: дозволь нам их увидеть. Может быть, мы взаимно понравимся, и тогда ты благословишь нас. Из братьев – мы сделаемся твоими сыновьями, составим одно семейство и надеемся, что ты найдешь опять утраченное спокойствие!

Такое неожиданное предложение немало удивило пана Харитона. Правда, ему иногда мечталось, что сии достойные юноши просят осчастливить их соединением с дочерьми его; но он, видя большой их достаток, узнав обширные их сведения, образованность, не смел ласкать себя пустою надеждою, чтобы обыкновенные девушки, притом без всякого приданого, могли им так сильно понравиться; но теперь, слыша от них такой вызов, он поблагодарил их с откровенностию за сие новое доказательство неизменного их дружества.

– Однако, – примолвил он, потупив взоры в землю, – сколь ни пленительна для меня мысль ваша, я не смею и подумать, чтоб она когда-либо могла исполниться. Сверх того, скоро ли мы отыщем бедных сирот с несчастною матерью, когда, по всему вероятию, они более всего стараются оставаться в глубокой неизвестности, а вам надобно спешить к своим родителям.

– Можно обойтись без лишней поспешности, – отвечал Дубонос решительно, – и я надеюсь, что, узнав причину некоторой со стороны нашей медленности, родители наши не только извинят ее, но еще одобрят. Словом: мы направим путь прямо к селу Горбылям, и если там не получим полного сведения о жене твоей и детях, то пустимся к знакомому нам пану Артамону Зубарю, человеку умному, доброму, с которым познакомились мимоездом и которому дали слово навестить при возвратном пути.

Пан Харитон изменился в лице.

– Как? – спросил он протяжно, – не ослышался ли я? Кого хотите навестить?

– Пана Артамона!

– Разве не известно вам, что он родной дядя, а жена его – родная тетка обоих врагов моих, Иванов?

– Так что ж? Не обманывайся, любезный брат! Пан Артамон, говоря нам о вашей тяжбе, более обвинял своих племянников, нежели тебя. Впрочем, он лично с тобою незнаком, и если ты не хочешь перед ним открыться, то и мы выдадим тебя за путевого нашего товарища. Пан Артамон знается со всеми окольными шляхтичами и, наверное, известен о местопребывании твоего семейства.