Г Владимов - Большая руда

- А ты чего ездишь? Тебя дождик не касается?

- Нет, - сказал он и помотал головой. - Меня не касается.

Она тоскливо посмотрела назад, на дорогу.

- Ладно, - он усмехнулся, - ступай в контору. Кто-нибудь мои ходки запишет.

Но она неожиданно вскарабкалась к нему в кабину и взгромоздилась на высокое сиденье, как усаживаются дети.

- Чего уж там, запишу. Может, ты рекорд какой ставишь. Только руками не тово, - предупредила она равнодушно.

- Нужна ты мне очень, - сказал он, косясь на круглое ее колено, и, потянувшись, прихлопнул дверцу.

Лакированная дорога опять бежала под колеса. Он повернул зеркальце и увидел нежную пушистую округлость щеки и печальные, выгоревшие на солнце ресницы.

- Где-то я тебя видел.

- А конечно, видел. Я ж воду на точке продавала около конторы. И я тебя видела. Все чистую пьют, по шесть стаканов, а с сиропом никто почти. А ты сразу два.

- А! - Теперь и он вспомнил ее. - Что же ты, бросила свою точку?

- Я с Манькой Клюшкиной поменялась. Надоело ей на отвале сидеть. Все упрашивала, ребенок у нее, ну вот я и согласилась.

-- Что же тебе, интересно ходки наши записывать?

Она повела плечом и вздохнула.

- Крестики ставишь? - спросил он насмешливо.

- Не-а. Галочки.

- Великое дело! А Манька, значит, воду продает?

- А Манька воду.

- И не жалееешь, что поменялась?

- А что за нее держаться, за воду-то? Теперь уж зима скоро, кто ж ее будет пить?

- Тоже резон. Но ведь Манька-то не дура, не зря перешла, а?

Она опять вздохнула.

- Кто ее знает, Маньке, наверно, лучше будет. Точку на зиму в столовую перенесут, там тепло.

- А все-таки, - спросил он, - что же ты родилась, что ли, галочки ставить?

-- А ты родился баранку крутить?

Он слегка смутился.

- Сравнила! Я дорогу люблю, ветер... Ну и вообще.

- А я здесь тоже не засижусь особенно. Думаешь, я за лишних двадцать рублей поменялась? Просто я из торга никогда бы на экскаватор не попала. А теперь, может, и попаду...

-- А чего тебе делать там, на экскаваторе?

Она изумленно вскинула ресницы, и он тут же прикусил язык.

- Так ты ж сам же меня агитировал! Не помнишь? "Такая молодая, тебе бы на экскаватор пойти". Не говорил? Смеялся, да?

- Нет, - сказал он серьезно. - Это я теперь смеюсь.

Он высадил ее перед отвалом, и она, уныло ссутулившись, пошла под фанерный навес. Он вывалил грунт и, проезжая, увидел, как она сидит на ящике, поджимая ноги в парусиновых туфлях и спрятав руки в рукава. Он развернулся и подъехал.

- Ты чего?

- На, - сказал он ей, - возьми укутайся. Мне ни к чему.

Он снял и кинул ей свой большой и нагревшийся в кабине ватник, который ей оказался едва не до колен, и помчался в карьер. Дорога была пустынна и мокра, и он рад был никого не встретить.

- Все ездишь, Витя? - спросил Антон.

- Все езжу.

- И правильно делаешь. Держи хвост пистолетом. Имеешь право!

- Это какое же? - спросил Пронякин.

- Э, Витька, что я, слепой, что ли? Не вижу, какой ты шофер? Нам-то, можешь поверить, снизу виднее, все вы, как на картинке. Мне бы таким машинистом стать, какой ты шофер... Что тебе можно, другим нельзя, понял?

Пронякин поднимался вверх и думал о том, какая странная дорога выпала ему на этот раз. На одном ее конце был Антон, а на другом эта девочка на отвале, и оба они словно чего-то ждали от него, а он только отрабатывал свои ходки: восемнадцать копеек тонна, одиннадцать копеек километр, и лишь бы не встретить никого у конторы.

Подъезжая к отвалу, он снова увидел маленькую фигурку на середине шоссе, идущую боком, загораживаясь от мокрого ветра.

- Ты чего? - спросил он, притормаживая.

- А! - испугалась она. - Думала, уж ты не приедешь.

- Садись. Сказал - приеду, значит, верь и жди.

- Хорошо, - сказала она кротко. - Буду верить и ждать.

Он снова высадил ее у фанерного навеса и, вывалив грунт, подъехал.

-- Слушай, а ты как, ходки не приписываешь?

Она взглянула на него с тоской.

- Ну вот, и ты спрашиваешь. Я думала, не спросишь. Да что у меня, на лице написано, что я мухлюю?

- Ни в коем случае. Только так спросил.

- На тебе твой ватник! - сказала она решительно. - Это ты просто крючок закидывал. Я знаю, тут уж до тебя некоторые закидывали.

Она протягивала ему в окошко ватник, но он спокойно отвел ее руку и спросил:

- А Манька? Она мухлевала?

- За Маньку говорить не буду, чего не знаю. Может, и приписывала. Ведь ребенок у нее.

- Ну, а ежели б у тебя был, ты бы как, а?

- Знаешь, иди ты к черту, - сказала она. - Ну, прошу тебя - езжай.

Он рассмеялся и поехал. И улыбался, глядя сквозь мокрое стекло на мокрую дорогу.

Он спешил сделать еще рейс до обеденного перерыва, но его остановила сирена. В этот час вступали в свои права взрывники. Он подрулил к обочине и выключил двигатель и только тогда почувствовал, как он устал и голоден. "Да и тебе бы отдохнуть не мешало", - подумал он о машине.

Увязая в грязи, он прошел длинным пустырем, чувствуя на себе насмешливые взгляды, и вошел в столовую. У самых дверей сидели Мацуев, Косичкин, Федька и еще кто-то из другой бригады. Они замолчали при его появлении. Перед ними стояли тарелки и кружки с пивом и простоквашей. Места рядом с ними не было, и Федька, пошарив глазами, виновато развел руками. Пронякин почувствовал облегчение.

Он взял обед и пошел с подносом к одинокому столику в полутемном углу избы. Ему хотелось сесть спиной к ним, но он заставил себя сесть боком. Краем глаза он видел их и знал, что они говорят о нем. Затем Федька с грохотом поднялся и направился к его столу. Он сел рядом на стул и поставил локоть возле тарелки.

- Ну как? - спросил Федька. Он ухмылялся, растягивая губастый рот, и сопел над ухом Пронякина.

- Тридцать три.

- Чего - тридцать три?

- А чего - ну как?

- Как работенка, спрашиваю.

- Ничего, не пыльная. Скаты в порядке, поршня не стучат, нигде не заедает.

Пронякин продолжал есть, неторопливо и старательно, как едят утомившиеся люди. Федька все сопел, не зная, с чего начать. Наконец он спросил, придвинувшись:

- Пивка не выпьешь?

- Не хочется.

- Что так? Веселей бы у нас разговор пошел.

- А мне и так весело.

- Понятно. - Федька откинулся на стуле и заговорил громко, как будто нарочно, чтобы все слышали: - Героем себя чувствуешь. Приятно небось?

Пронякин не ответил. Федька опять придвинулся.

- Ну чего молчишь?

- Жду: может, ты чего умного скажешь.

- Где уж нам, - вздохнул Федька. - Один ты у нас такой умный. Другие против тебя сплошь дураки.

Федька все ухмылялся, лукаво сощурившись. Но если б он вдруг развернулся и ударил, Пронякин не удивился бы. Он весь напрягся, чувствуя, как застучало в виске от еле сдерживаемой ярости.

Но Федька не ударил. Он спросил лениво:

- А встречали как - не понравилось?

- Понравилось, - сказал Пронякин, глядя на него в упор. - Это не ты ли свистел?