Максимилиан Волошин - Воспоминания о Максимилиане Волошине

Волошин был один, без жены. Свои воспоминания об Анненском он читал по памяти, без подготовленного текста. Я и Усов вдвоем, наперебой, торопливо записывали рассказ Волошина почти стенографически, а после соединили свои записки в один общий текст 6.

Говоря о ссоре в мастерской художника Головина из-за Черубины де Габриак, М. А. не назвал ни одного имени поссорившихся и только сказал, что один из присутствующих дал другому пощечину и что при этом Иннокентий Анненский не удержался и воскликнул: "А ведь Достоевский прав, звук пощечины действительно мокрый!" ("Бесы").

После воспоминаний Волошин читал свои стихи. В 12 часов ночи за М. А. пришла Мария Степановна, и они ушли.

1 апреля 1924 года

Узнав, что сегодня вечером Волошин уезжает в Ленинград, мы с Арсением Алексеевичем Альвингом поехали к нему утром на Ярославский вокзал. Дома застали. Оказалось, что он еще не вставал, но как знакомых Мария Степановна Заболоцкая провела нас к нему. Он принял нас со всеми извинениями в постели. Пока он вставал, мы начали разговаривать.

Выяснилось, что он в среду читает стихи у кого-то и уезжает только в пятницу. Мы начали выяснять, что он даст для сборника, который собирается издавать литературный кружок памяти Анненского "Кифара". Стихи, на которых он остановил свой выбор, я начал переписывать. А пока дал М. А. посмотреть третий номер нашего рукописного журнала "Гермес".

Кошка на окне зашуршала сухими листьями каких-то комнатных цветов, и он принял участие в выяснении причин шороха.

Спросив Арсения Алексеевича, есть ли у него сборник его стихов "Иверни", и получив отрицательный ответ, он надписал и подарил ему книгу. Только потом, уйдя от него, мы заметили, что под датой вместо Москвы он по рассеянности пометил "Максимилиан". Мы с Арсом смеялись, что теперь Москву надо называть Максимилиан-град.

Не помню, в какой связи зашел разговор о Парнок, и Волошин сказал, что у нас сейчас три лучших поэтессы - Ахматова, Парнок и Цветаева. Каждая хороша по-своему.

У Парнок очень уж развита внутренняя сторона стиха и закончена форма каждого стихотворения. Можно взять каждое, как вещь в руки.

Ахматова умеет так сказать, как никто не скажет.

Цветаева же берет своей, правда грубой, неожиданностью, бесшабашностью, так что кажется: в данную минуту ничего другого не надо.

В "Гермесе", умиляясь на общий внешний вид, он открыл оглавление. Больше всего он заинтересовался моей рецензией на сборник стихов Парнок "Лоза".

Прочтя эту рецензию, он остался ею неудовлетворен и высказал свое мнение. Он считает, что рецензия должна быть совершенно объективной. Надо в ней при помощи удачных характерных цитат показать книгу, и уж дело читателя ценить ее. Критик не должен говорить, хорошо это или плохо. При всем этом он извинялся передо мной, что говорит так откровенно.

Он вспомнил, что, в бытность студентом, он со своими товарищами впятером - брал книги для рецензии в "Русской мысли", где они позволяли себе всевозможные нахальства и халтуру. Рецензии, немного исправленные, шли без подписи, от редакции 7.

Затем он перешел к стихотворениям. "Новогодний гость" Альвинга ему понравился. В моем стихотворении "Лира Пушкина" он похвалил конец. Другое мое стихотворение, тоже о Пушкине, "Дуэль", ему не понравилось. Говоря о других стихах в журнале, он вспомнил по ассоциации такой случай: когда Гумилев читал в первый раз в обществе Ревнителей художественного слова при "Аполлоне" стихотворение "В библиотеке", он спутал в нем маршала Жиля де Рец, жившего в XV веке, с кардиналом Жаном де Рец, жившим в XVII веке. Никто из слушавших не обратил на это внимания, и только Волошин протестовал против строчки "Склонясь над книгой кардинала", бывшей в первой редакции стиха.

Волошин сказал: "Вообще такой мэтр формализма - Гумилев - сам нередко позволял себе смешивать стили, не следить за внутренней конструкцией произведения. Так, у него же было в "Жемчугах" стихотворение "Орел". Там орел, преодолев притяжение земли, как-то ухитряется пролететь по эфиру в круги планетного движения, и труба архангела не раз трубила, пока он летал. Он здесь допустил даже несколько концов мира. В "Заблудившемся трамвае" из "Огненного столпа", наоборот, этого не видно. Образцом ему служило, вероятно, стихотворение Верлена, где он идет под зажженными фонарями по улицам города и думает о Мильтиаде и Марафоне *. Если же там у Гумилева реминисценции из "Капитанской дочки", то это вполне допустимо.

* Мильтиад - афинский государственный деятель и полководец. Командовал афинским войском и битве с персами около селения Марафон (490 г. до н. э.)

Затем интересно и должно, - продолжал Волошин, - поднять вопрос: по какой логической линии строятся сравнения? Теперь имажинисты, например, в своих образцах совершенно утратили логическую нить, и с них ничего не возьмешь, зрительного сходства здесь мало".

Затем он прочел свои строчки:

И огню, плененному землею,

Золотые крылья развяжу 8.

Здесь изображается вселенная, представляющая скрытую стихию огня, освобождаемую при разжигании костра.

Альвинг прочел наизусть "Лиру часов" Иннокентия Анненского.

По какому-то поводу Арсений спросил, как относится М. А. к Мандельштаму. Тот ответил, что очень положительно как к поэту, но избегает встречаться с Осипом Эмильевичем. Он сказал, что Мандельштам создал школу не только в поэзии, но и в образе жизни. Тут же он вспомнил одно четверостишие, которое ему страшно нравится. Оно было привезено Мандельштамом из Киева:

Бывают такие миги,

Что жаль и малых овец,

Все это увидишь в книге

Елены Молоховец 9.

Относительно мандельштамовского "Зверинца" М. А. сообщил: "Когда Осип Эмильевич читал в Крыму это стихотворение, мы все очень смеялись над строчкой "Пока ягнята и волы на пышных пастбищах плодились". Очень неохотно Мандельштам исправил на "водились".

Он сказал, что был недавно в доме у Брюсова на Мещанской. Тот принял его очень хорошо. В кабинете все было по-старому. Нежно укорял, что Волошин пришел к нему не сразу, позвал племянника, мальчика семи лет: "Коля, поди сюда!" И, когда тот пришел, сказал о Волошине: "Посмотри ему в лицо подольше. Запомни, ты видишь сегодня поэта Максимилиана Волошина". Затем его выставил 10.

Брюсов просил Волошина прочесть новые стихи и, когда тот прочел несколько ("На вокзале", "Голод" и др.), заметил: "По Вашим стихам видно, что Вы как-то по-своему переживали революцию, с нами этого не было".

Затем показал, что он сам пишет, и прочел несколько эротических стихотворений, совершенно далеких от современности. Перед этим просил выйти из комнаты жену, Жанну Матвеевну, сказав, что будет читать Волошину очень неприличное стихотворение. Та махнула рукой и сказала: "Ах, надоело мне все это, как будто уж я не привыкла к этому", - и вышла. <...>