Максимилиан Волошин - Воспоминания о Максимилиане Волошине

* Курубаш ("сухой исток", татарск.) - плоскогорье между Феодосией и Коктебелем.

Был конец мая. Цвела степь. Мы вышли из дома рано утром. Шли тропами, пересекающими холмы, долиной. "Парсифаль 2 в цветах", - окрестил Максимилиан Александрович наш путь. Лес. Горы. Пройдешь перевал - за ним Ески-Крым *.

У подъема свернули в лощину, хранившую в зарослях кизила и орешника древние каменные плиты римской дороги **. Среди них лежал большой, только что задушенный барсук. А кругом ни шороха, ни звука, только мы, согбенные, пробирались сквозь чащу. Задушенный барсук - было все, что за целый день свидетельствовало о наличии в лесах "Синих гор" какой-то жизни, кроме нас. Становилось знойно. Я становилась на колени и пила капли росы, скрытые в листьях пионов. Максимилиан Александрович тоже испытывал жажду, но его массивная фигура мешала ему наклоняться. Срывая листья, я старалась донести до него живительные капли.

* Старый Крым (татарск.).

** Римская дорога (иначе - Земская) - дорога из Старого Крыма к морю (в Отузы), местами мощеная.

Тропа круто взяла вверх и оборвалась. Деревья сплели над нами верхушки. Стало темно. "Мы заблудились", - ликуя, произнес Волошин. Связь наша с населенными местами была прервана. И, торжествуя, Максимилиан Александрович бросился в непроходимую чащу. Как олень рогами расчищает себе путь, так грудью пробивался Максимилиан Александрович сквозь лесные заросли. Я едва поспевала за ним. Столетние буки, мшистые камни, балки... - так блуждали мы, потеряв всякое представление о времени. Где мы? - я не знала и не интересовалась этим. Темнело. Зажглись звезды. Мокрые по пояс от павшей росы, мы опустились на землю, чтобы вылить воду из обуви. И только здесь звуком голоса Максимилиан Александрович стал для меня вновь человеком, а не тем, чем был в течение целого дня, - венцом всех творений вокруг. До моря было еще далеко. Чуть вырисовывался царственный холм.

Дома мы были глубокой ночью, но и здесь долго не хотел Максимилиан Александрович положить конец этому дню. 3

Гуляя, Максимилиан Александрович шел обычно молча и не отдыхая в пути "вышел из дома и пришел". Иногда он только останавливался и стоял, словно прислушиваясь к тому, что происходило в нем самом, и соразмеряя это с окружающим. Мысль его работала с таким напряжением, что была ощутима и мною. Могучим взмахом вырывалась она на простор и, торжествующая, ликующая, неслась и рассыпалась средь неизмеримых пространств. Для меня мысль Волошина была нечто живое, осязаемое, зримое в полете.

Походка Максимилиана Александровича отличалась исключительной легкостью, бегом спускался он с гор. У него была маленькая стопа, маленькая и властная рука.

Первую попытку разговора со мной на философские темы Максимилиан Александрович не возобновлял. В первое же утро он спросил, что привлекло меня в Коктебель. Я рассказала о прочитанном: "Стране голубых гор" и Коктебельской бухте. Было совершенно ясно, что я не ищу никаких "истин" и что сам Максимилиан Александрович не играл никакой роли в моем стремлении в Коктебель. Думаю, это было в первый и последний раз, что Волошин получил такой простой и искренний ответ. Философские темы мешали мне наслаждаться окружающим, я не хотела их слышать. А может быть, и сам Максимилиан Александрович отдыхал, не имея в моем лице серьезного собеседника.

Часто повторял Максимилиан Александрович одно французское изречение, состоящее из трех строк. Последняя врезалась мне в память: "l'amoure, qui dure plus qu'un moment est un mensong" *4. Упоминал он в прогулках и имя первой жены. "Макс привез к себе принцессу",- говорили о ней болгары. Так звучала она и в его рассказах. На вопрос, почему они разошлись, Максимилиан Александрович ответил: "Маргарита всю жизнь мечтала иметь бога, который держал бы ее за руку и говорил, что следует делать, что не следует. Я им никогда не был. Она нашла его в лице Штейнера".

* Любовь, которая продолжается более минуты, - выдумка (франц.).

В один из вечеров мы стояли на скале, обращенной к морю. Небо полыхало отсветом заката. "Хочешь, я зажгу траву?" - спросил Максимилиан Александрович. Желания наши были общими. И вот возложил он руки на травы, что стелились у его ног, и отвел их. Огонь запылал, и дым стал восходить к небу. Волошин стоял, опершись на посох, и смотрел на свой Коктебель. Волосы и складки одеяния - он был в обычном коричневом шушуне - были разметаны осуществленной им силой. Закат догорал. Догорал и костер. Мы молча пришли домой...

Макс с его необычайной внешностью - массивной фигурой, копною седеющих кудрей - Зевс Олимпийский - открывал гостям богатство земли своей, творил ее лик чертами далекого прошлого - земли Киммерии. И все, кто жаждал солнца, света, вод морских, степей полынных, - все облекались в красочные одеяния, пели, плясали, наслаждались, пытались вторить, каждый по своему разумению, "творцу Коктебеля". Здесь в 26-м году и встретилась я с Константином Федоровичем Богаевским. Среди "разноязычной" толпы, населявшей этот дом (тут были поэты, литераторы, художники, артисты, ученые, люди, ищущие в жизни высших истин и просто наслаждавшиеся ею), - художник Богаевский был лишь мимолетным гостем, но не участником общей жизни.

Сдержанный, молчаливый, Константин Федорович оставлял впечатление человека, всеми чувствами, помыслами, всем существом своим ушедшего в какой-то иной мир, мир, неотделимый от воспеваемой им земли.

Окруженный массой гостей, Волошин, по существу, был глубоко одинок. Он был приветлив ко всем, радушен со всеми, его интересовала жизнь каждого. Но слово "друг" в его устах звучало истиной лишь по отношению к Богаевскому: Константин Федорович был близок и дорог Максимилиану Александровичу как человек. Его обращение к нему "Костя" было согрето подлинным человеческим теплом, и приезда Константина Федоровича из Феодосии Максимилиан Александрович ожидал всегда с нетерпением. Как оживал он в эти моменты творческого общения! Да, Константин Федорович был его истинным другом, и у Волошина было к нему чувство большой привязанности.

Беседа Волошина с Богаевским бывала краткой, они понимали друг друга с полуслова. Был ли то Париж, Рим, просторы Караби-Яйлы - то были дни, звучавшие чем-то совершенно иным, чем жизнь "странноприимного" дома.

То были дни, неповторимые никогда и ни с кем, ими совместно пережитый мир, счастье и горечь которого затаил и молча нес в себе каждый.

Перед кончиной Волошина Константин Федорович, уезжавший в Москву, приезжал к нему проститься. И думается мне, в этом последнем взгляде, в последнем пожатии руки вещал им весь совместно пройденный путь. (О своем прощании с Волошиным мне рассказал сам Константин Федорович.)

Максимилиан Александрович в горах и Макс в доме - для меня это были два различных человека. "Дом поэта", "друзья дома" - для меня это было что-то насильственное, какое-то бремя, добровольно взятое на себя Волошиным. Я не берусь обсуждать этот вопрос, но так я чувствовала. Среди этого "многоязычного" населения были ли у Максимилиана Александровича истинные друзья, и нуждался ли он в них? Конечно, да. Первым из них являлся Константин Федорович Богаевский. Мне кажется, что Максимилиан Александрович испытывал большую радость, когда он встречал в другом человеке отзвук своего мировосприятия. Он не был избалован этим. Может быть, в годы парижской жизни [было иначе], но в это время он жил каким-то ему одному присущим миром.