Елена Ткач - Царевна Волхова

По стенам висели картины, много картин. И сюжеты их были самые разные: Волга со сновавшими по ней катерками, деревенька под унылым дождем, портреты тех, с кем Эля была уж знакома — тут была баба Шура, Михалыч, хмуро глядящий вполоборота, баба Галя, сидящая на крыльце, подперев щеку ладошкой… Но были и другие сюжеты: длиннокудрые девы, смеясь, скользившие под водой и прозрачные как вода, белокаменный город, просвечивающий из глубины, одинокая колокольня, вознесенная над волнами… Эля, как зачарованная, переходила от одной картины к другой. Она поняла, что Михалыч вовсе не хмурится, просто устал, одинок… А чудесные легкие девы — духи воды, — Эля сразу догадалась об этом, — они показались ей давними знакомыми… И вдруг, перейдя к противоположной стене, она охнула! На картине, написанной акварелью, был изображен бородатый мужчина, он тонул, а прекрасная дева в головном уборе из сияющих перламутром раковин, выныривала из глубины и протягивала к нему руки, чтобы вытолкнуть из воды наверх… к жизни.

— Это Царевна Волхова, — очень тихо объяснил Василий, заметив её взволнованную реакцию. — Помнишь легенду о Садко — о купце, который попал на дно морское и в него влюбилась дочь морского царя? Есть баллада такая и опера про это написана… на музыку Римского-Корсакова… Не помнишь?

Эля отрицательно покачала головой.

— В этой опере заглавную партию Волховы пела жена великого художника Врубеля Забела. А он написал две картины: «Царевна Волхова» и «Прощание Волховы с морским царем». Это очень грустный сюжет, ведь ей пришлось ради любви оставить родную стихию… Все равно, что нам землю оставить, а по-просту… умереть.

— Врубель? — встрепенулась Эля. — Ой, это мой любимый художник! И картины эти я помню, конечно… — она страшно разволновалась, а щеки покрылись пунцовыми пятнами. — Но дело в том, что… — она вдруг осеклась и потупилась.

— В чем? — с заботой заглядывая ей в глаза, спросил Василий.

— Да так… ни в чем. Просто я подумала, что морская царевна — она же дух, она не может умереть! Потому что все духи уже когда-то умерли…

— Ах, вот ты о чем… — Василий задумался. — Не знаю, об этом я, честно скажу, не задумывался. Но для меня, — волнуясь, он заходил по комнате широкими шагами, — для меня это легенда о жертве во имя любви. Когда кем-то из нас движет сердце. Только сердце! Не разум и не эмоции… Потому что все самое лучшее на земле совершается по любви и во имя любви. А это такая сила… она очищает все. Все грехи, все ошибки. И человек, который сердцем живет — чистым сердцем — он мир держит вместе с Христом. И с Богородицей… Ох, заговорился я с вами! Это для вас, наверное, ещё не понятно. Пойдемте-ка есть.

— Нет, дядя Василий, очень понятно, — преграждая ему дорогу к двери, тихо сказала Эля. — Это ведь… это самое главное. А если главного не понять, тогда как жить?

Он вдруг порывисто обнял её и Сенечку, сгреб в охапку обоих и поднял легко, как пушинок. Не глядел на них, отвернулся, потому что на глаза навернулись слезы. Так стояли они, эта странная троица: один — как Атлант, подпирающий небеса, и двое в его руках — как невесомые души, готовые подняться на небо… Потом, успокоившись, он осторожно опустил их на пол, поцеловал в макушки, присел на корточки.

— Есть ещё одна картина… я её ещё не закончил. Показать?

Эля молча кивнула. Тогда он прошел в угол мастерской, где был установлен мольберт, и откинул ткань, которая покрывала установленную на мольберте картину. На ней был изображен невысокий холмик на опушке леса, а над ним… легкий дымчатый силуэт. Силуэт человека.

— Что это? — отшатнувшись, воскликнула Эля.

— А вот об этом я вам сейчас расскажу. За обедом. Это одна из местных легенд. И речь в ней идет о человеке, который прежде жил в вашем доме. Ты ведь хотела об этом узнать, Еленочка, да?

Она вся дрожала — она уже о многом догадывалась. Призрак в доме охраняющий, добрый… Призыв бабушки отыскать могилу деда… И этот холмик на опушке. И он — да-да, он — человек, которого она выталкивала из воды… в своем сне. Ведь это он поднимался над холмиком на картине Василия. Мама, милая мама, ведь все это связано с ней! И ещё этот волк с головой человека… Что же ждет их впереди?! Скорее бы он рассказал ей, скорей!

Они спустились вниз, сели за щедро накрытый стол. Эля почти не чувствовала вкуса еды — ни копченый лещ, ни судак, запеченный на углях, ни соленые грибочки с картошечкой — ничто, ничто не занимало ее… Она вся обратилась в слух. А Василий, усадив к себе Сенечку на колени и потчуя его с ложечки, вел свой рассказ.

— В доме вашем прекрасная семья жила. Хорошие, щедрые люди. Всем они помогали, для каждого находилось у них доброе слово, улыбка… Последним куском делились, а времена были трудные — дело было сразу после войны. Страшное это было время — сталинское, тогда людей за людей не считали. Не человек важен был — идея. Светлое будущее! И ради этой идеи доносили, сажали, расстреливали — сотни и сотни тысяч неповинных полегли. Мертвая была жизнь. Нужна плотина стране, значит выроем море, затопим город, места, где люди веками свои гнезда вили! Молога — древний город был. Красивый… Да. Как раз тогда наш остров стал островом — прошел последний этап затопления, и воды Рыбинского холодного моря сомкнулись над Мологой, над деревнями и селами, над крышами домов, в которых выросло не одно поколение семей… Ну вот. А как звали тех, кто жил в вашем доме, не помню. И люди о том позабыли. А может, побоялись запомнить. Потому что уж очень странная случилась с этой семьей история. Словно нечистой силой смело их с лица земли! Потому и люди о них говорить боятся — а вдруг этими разговорами, самой памятью они темные силы на свою голову призовут. Народ-то у нас суеверный. Уж так! Его-то, хозяина, кажется, звали Петром, а Петр означает камень. И правда, мужик был крепкий, как камень. Он рыбачил, на лодке сети раскидывал. У нас говорят не сети, а сетки. Да. Сначала на Волгу, потом и на море один ходил. Напарников не признавал. Народ у нас, сами знаете, пьющий, а он этого не любил. Вина в рот не брал. У нас ведь самогонку вином зовут. Эх, что-то меня все на сторону от рассказа утягивает: то про одно, то про другое… Так вот. Крепко он и жена его в Бога верили. И он, будем звать его Петром, когда затопление это страшное произошло, дело затеял: нырял на глубину и проникал под водой в те дома, которые люди в последний момент побросали со всем, что в них было, и иконы спасал. Из воды доставал. Он поперек мертвой жизни шел, живой жизни хотел! И отстаивал свое право на веру и на любовь. Это была его битва. А спасенные иконочки тайком реставрировали и прятали. Очень ведь государство в те времена против веры и церкви шло. Священников как косой косили. Многие, чтоб спастись, шли на то, чтоб доносить на своих прихожан: тайну исповеди предавали. А те, кто на это не шел… ну, понятно — в Сибирь или под расстрел! Но речь не о том, вернее, как бы это сказать… все ведь в мире-то связано, ничего по отдельности не стоит! Так вот, реставратор в те времена в здешнем храме уж больно хороший был. Вот его имя я помню — Сергей Пыхтунов. А потому так крепко имя запомнил, что прожил он долго, и сам мне эту историю рассказал. А реставратор был — не другим чета! И денег не брал. За веру, за совесть работал. Вот так, значит. Ну вот, опять сбился!