Сергей Дурылин - Колокола

В ней появлялся он на улицах, единственный раз в году, в прощеное воскресенье. Хоть шествовал он в наряде неподобном — в соломенной шляпе, в пегом подряснике с турецким шарфом на шее, в красных валенках, с высокою палкою с Всевидящим оком на набалдашнике, — его никто не останавливал. Помавая Всевидящим оком в сторону катающихся пышно-шубных купчих и купцов, Авессаломов возглашал:

— Ристáлища вавилóнские! Вскýю ристáетеся?!

Мальчишки боялись Всевидящего ока (утверждали, что оно налито свинцом) и следовали за Авессаломовым поодаль. Купцы же считали его слова о ристалищах непристойными и даже срамными, но терпели их, почитая извлеченными из Апокалипсиса, куда никто в Темьяне, за исключением Авессаломова и протопопа Гелия, не заглядывал, веруя: кто Библию прочтет, тот не в полном уме станет, а кто Апокалипсис разогнет, у того ум наоборот перегнется.

Авессаломов шел в соломенной шляпе невозбранно и возглашал, грозясь Всевидящим:

— Ристáете, дóндеже придет предел! Отристáв, возрыдаете! Горе ристающим!

Кроме катающихся купцов и острожных мальчишек, были еще третьи слушатели у Авессаломова: приказчики тех самых именитых купцов, чтó проносились на рысаках, укрытые медвежьими полостями. Приказчики грызли у ворот семечки, озирали катающихся хозяев и перекидывались словечками, как подсолнечной шелухой.

Когда Авессаломов, стоя грозно и простирая вперед посох свой, вопиял катающимся:

— Отристáв, возрыдаете! Горе ристающим! Вскýю ристáете? — приказчики одни смеялись, другие сочувственно поддакивали:

— Катай их! Они катаются, а ты их катай! Сыпь им под полость-то, сыпь под медвежью! Ристай их!

Старшие же приказчики, седобровые и степенные, сами похожие на хозяев, изредка приговаривали:

— Все может быть! Все может быть!

Нельзя было понять, что может быть: погибнут ли, как пророчил Авессаломов, ристающие, или придется самому пророку с сочувствующими потерпеть от ристающих.

В прежние времена купцы жаловались на Авессаломова губернатору и архиерею. Губернатор ответил:

— Пустое. Политического не вижу, но нечто церковно-славянское. Отнеситесь к преосвященному.

Он недолюбливал аршинников.

Архиерей же призвал Егорье-Холуйского дьякона и сказал:

— Придержи возглашателя дома.

Но возглашатель на следующий же год возглашал, по обычаю.

Щека выходил на катанье и, став у каменных львов запущенного княж-катуевского дома, слушал возглашение Авессаломова.

Вуйштофович в выеденной молью венгерке с куньим воротничком, щурился на Авессаломова и на ярящихся купеческих рысаков, и шептал на ухо Щеке:

— Имеет резон.

Щека с сомнением качал головой, а Вуйштофович пояснил, поводя глазами вслед Авессаломову:

— Пан дьяк есть фельетонист и публицист.

Щека огрызался:

— Старый ханжа!

Вуйштофович легонько наклонял голову в знак согласия, но продолжал:

— Тó так, но особо. Пан же дьяк критикует общество: тó, в свободных государствах, есть дело публициста, тó бывает там в свободном фельетоне.

Вуйштофович с Щекой шли к аптекарю Зальцу, а Авессаломов продолжал свой грозовой поход до самой колокольни.

Там собирались звонить к прощеной вечерне.

Уже всю неделю, со среды, звон шел вразрез с тем, что творилось в городе. В городе шумела, орала и пьяно икала Масленица, а с колокольни, над ее шумом, ораньем и иканьем, раздавался строгий постный перезвон. Со среды в соборе и в церквах начинали класть земные поклоны и читать великопостную молитву «Господи и Владыко живота моего».

Однажды вместе с Авессаломовым влез на колокольню купец Пенкин.

Он был выпивши, и на обличение Авессаломова: «Ристающие, изыдите!» — остановил свои крутобокие санки, сбросил волчью полость, бил себя в грудь перед Авессаломовым и кричал:

— Обличай! Я смерд, а ты — пророк. В гороховой шляпе, но пророк. Я — в бобах, но смерд. Обличай! Дроби меня!

Но Авессаломов лишь погрозил ему молча Всевидящим оком и побрел на колокольню. Пенкин увязался за ним. Ветром на колокольне его освежило. Николка уже начал с подзвонками постный, берущий за душу звон к прощеной вечерне.

Авессаломов, стоя у столпа, прислушивался и тихо подпевал в лад мефимонный распев:

— Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

Пенкин, кивнув Николке, отнял у подзвонка веревку и дернул раза два. Николка перехватил веревку:

— Не звонишь, а икаешь!

Пенкин протянул было руку за веревкой, но Авессаломов, прислонив к столпу посох с Всевидящим оком, отнял и сам зазвонил. Он звонил в лад Николке, но под его рукой звон сделался еще унынливее. Он не обличал больше ристающих, но плакал и сетовал над всюду ристающей суетой человеческой. Никола незаметно передавал ему первенство в звоне, перенимая его настрóй, и соборные колокола сливались в тихом покаянном плаче, крупными, чистыми слезами падавшем над хмельным и орущим городом.

Катание кончилось.

После вечерни, все соборное духовенство и сам соборный ктитор Букоемов с медалями кланялись в ноги народу, творя «прóщу»:

— Простите, православные, Христа ради!

— Бог простит! — отвечал народ.

Прощаясь со знакомыми и незнакомыми, богомольцы выходили из собора под покаянную «прóщу» соборных колоколов.

Окончив звон, Авессаломов поклонился в ноги сперва Николке, потом Пенкину, потом Василью, потом подзвонкам. Он перед каждым становился на колени, касаясь лбом каменного пола:

— Простите меня, Христа ради!

— Бог простит, — отвечал ему каждый и в свою очередь повергался перед ним.

Когда очередь дошла до Пенкина, он облапил старика и не давал ему кланяться. Но старик крепко приказал:

— Не мешай. Не нами указано.

И, став на колени, истово поклонился, не скоро поднял седую голову с пола и устало произнес:

— Прости меня, Христа ради.

Переняв его строгость и простоту, Пенкин ответил:

— Бог простит. Нас прости, Павлин Петрович, — и сам ему земно поклонился.

Простившись со всеми, Авессаломов спустился с колокольни и, никого не обличая, побрел глухими улицами к Егорию-на-Холуях. По дороге, он просил прощения у встречных, всем молвя:

— Прости, Христа ради.

Лишь юродивому прибавил он:

— И помолись, блаже, о рабе Павлине.

Сидорушка часто-часто забормотал:

— Куропет! Куропет!

Придя домой, Авессаломов сотворил прóщу с домашними и сел за Апокалипсис. Он не покидал прихода Егория-на-Холуях до следующей масленицы.

А зачатый им постный звон не потухал до самой Пасхи, прерываясь только воскресными благовестами да красным Благовещенским вещаньем.

Великопостный звон, изо дня в день, как неусыпный сеятель, сеял над городом золотые зерна светлой грусти и мудрой печали.

Приплывала весна.

Воробьи на колокольне и по застрехам поднимали бойкую весеннюю перекличку, точно спрашивали друг у друга после зимы: «Жив ли? — «Жив! Жив!». Грачи-новоселы, в черных полушубках, вели хозяйственные разговоры, сидя на березах, исподволь наливающих первые почки. На солнце трещали и бились о подтаявший лед неуемные капели. Снег рыхлел, бурел, из сахарного делался кофейным. Грудь ёмче и ненапивней впивала весенний воздух, как мартовское пиво. Над Темьяном капал древней настойчивою капелью, все тот же печальный и кроткий звон.