Сергей Дурылин - Колокола

Щека встал во весь свой высокий рост и поклонился Василию.

— Впрочем, я вопросиков больше никаких не имею. Не заготовил — или все вышли. И, собственно, я хотел просить разрешения, — единственного в своем роде, — и уж совершенно не в счет абонемента, — которого и не имею, — позвонить сегодня. Родильницам, как известно, приходит прихоть то кислого, то пáреного, — и отказывать им не принято: ибо предстоит им мука. Прошу на правах родильницы, подобно сему, пареного, — и не чаю отказа: — и на тех же основаниях-с.

— Звони, — сказал Василий, — и пропустил его впереди себя.

Они не долго прождали сигнала из собора. Всенощная кончилась. Василий ударил в колокол, — и прислушался к ответному удару Щеки: удар был строгий, верный и звучный. Василий ударил еще — и опять был такой же ответ. Трезвон гудел истово и звучно. Когда они кончили и с верхнего яруса сошел кривой подзвонок, простился и ушел, Щека сказал Василию:

— Кислого хотелось, прошу извинить каприз родильницы, — впрочем, весьма обыкновенный — и принять благодарность… Искреннейшую и полнейшую.

Он протянул Василию руку.

Тот выпустил ее не сразу и предложил:

— А то оставайся; переночуй. Поесть дам. Озяб ты. Водка есть. Идти тебе далеко. Вязко. Темь.

— Благодарствую чувствительнейшее, — но принужден отказаться.

Он поклонился и пошел к лестнице: — но вернулся и окрикнул в темноте Василья:

— Как это-с? «Звон — чертям разгон»?

— Так, — ответил Василий из каморки.

— Не всегда, — молвил Щека, и, постояв еще в темноте, молча, потом подошел к каморке и, не входя, сказал:

— Благодарствую, — и быстро скрылся в темноте.

Шел дождь, и на улице Щеку никто не встретил. Дождь полосовал город.

Утро наступило на редкость чистое, сквозящее осенней ясностью и глубиной. Ударяли к ранней обедне, когда экономка Щеки пошла в чулан проведать продукты. Всю ночь шуршали мыши и будили ее, — и она боялась, что проели дыру в мешке с гороховой мукой. В чулане — еще с порога она увидела — стоял Щека в размахайке, нагнувшись над гороховой мукой.

— Семен Семеныч, и вас мыши никак не разбудили? — окликнула его. — Кота надо завести. — Но он не ответил, по-прежнему наклонившись над мешком.

— Разве мешок прогрызли? — Подошла к мешку. Он стоял в углу. Щека висел над ним на веревке, загораживая его своим огромным телом.

Экономка закричала, не помня себя и бросилась, в чем была, к Вуйштофовичу.

Вуйштофович устроил Щеке подобающие похороны. Со стороны полиции не встретилось препятствий. Вуйштофович посетил соборного протоиерея и убедил его, что — смерть Семен Семеныча есть следствие болезни, а не безверия, как полагал сам протоиерей, — и в доказательство привел разговор, происходивший в присутствии Усикова, — и протоиерей разрешил хоронить Щеку по православному — «как покусившегося на себя в помешательстве».

Щека был похоронен на кладбище, недалеко от Авессаломова. Но решение протоиерея вызвало у многих решительное осуждение. Когда опустили Щеку в могилу, старик Залетов, нищий, бывший холстомеровский приказчик, сказал злобно Вуйштофовичу:

— Ну, теперь: осину сажай.

— Почему? — спросил Вуйштофович.

— Iуду с православными схоронил, — доделывай дело: Iудино древо над ним сажай, чтоб все знали, где Iуда лежит. Над православными, смотри, над кем березка, над кем — ивушка, а над Iудой — осину надо.

Залетовские слова передавались по Темьяну: до тех пор самоубийц хоронили особо, — между православным и татарским кладбищами, о бок со скотьим. И было порешено бабьим приговором, скрепленным Тришачихой-Испуганной:

— Не к добру это. Iудино тело под колокол Христов подносили. Iудин гроб землю сквернит. Не крепка будет земля под градом Темьяном. Быть колебанию.

И многие вспомнили впоследствии это предсказание о некрепости земли Темьянской.

Через два дня после смерти Щеки была свадьба Усикова.

Невеста, акушерка Рязанова, приехала в церковь в ярко-розовом платье с красным кушаком, и в волосах у ней был пышный красный бант наподобие пунцовой розы. Жених же, Усиков, был во фраке и в белых перчатках. По окончании венчания, протоиерей Промптов, дав крест, сказал молодому с укоризною:

— Я вас, Ардальон Павлович, почитал за человека религиозно настроенного, и не постигаю, как вы допустили избранницу вашу нарушить трогательный обычай — и венчаться в пунцовом. Невесте приличествует одеяние белое: голубица она.

Усиков покраснел.

Говорили, что невеста услышала это и отвечала отцу Промптову:

— Уж ежели, батюшка, понадобились пернатые, то я не голубица, а голубиха, да и голуби к тому же бывают сизые. «Стонет сизый голубок».

Иные, впрочем, уверяли, что из всех этих речей невестою произнесено было только — и то в четверть голоса:

«Стонет сизый голубок».

Иные же утверждали, что и ничего произнесено не было, а было только со стороны невесты — «презрительное подергивание губ». Все сходились, однако, на том, что «нечто» все-таки было после венчания в розовом и красном, и что отец Промптов пожал плечами и промолвил:

— Впрочем, желаю вам счастья.

Вспоминая впоследствии «события предварительные», предшествовавшие «концу», старинщик Хлебопеков указывал на венчание Усикова и заключал:

— Вот оно, когда, уповательно, появилось в Темьяне красное: на Усиковском венчании. Старожилы не запомнят, чтоб венчались в красном. В голубом, в светлом-палевом, уповательно, бывали случаи, вéнчивались, но в красном не бывало. Первое проникновение красного. И куда же? В храм-с. Правда, хаживал некогда в Темьяне, в красной рубахе, Полетаев, Алексей Васильевич, неслужащий дворянин, — но ведь был за то и вызываем к губернатору и спрашиваем о красном, и ответил, указуя на красный околыш своей дворянской фуражки.

— Рубашка в тон околышу; запретите и на околыше, ваше превосходительство, коли предосудительно на рубашке. Однако носить стал кубовые, но, уповательно, при сохранении красного околыша.

Тришачиха в то время еще не далеко ушла в чтении Авессаломовой книги — и по поводу красного подвенечного платья заметила кратко:

— Одно к одному: Iуду в православном месте похоронили. Красную голубицу в церковь ввели — в адовом цвете венчалась. «Быти вскоре».

На свадебном пире у Усикова возникло сомнение: подавать ли испанский лук, ввиду неподобной смерти его насадителя? Но невеста, бывшая Рязанова (у ней красного на пиру прибавилось: кроме банта на голове, краснели пунцовыми маками щеки) решила:

— Не подавать — предрассудки. Непременно подавать.

Но ела одна, — и только один жених, благочестивый Усиков, из любви к ней и по ее настоянию, отведал одно колечко: все прочие, не попробовав, благодарили.