Сергей Дурылин - Колокола

Парень махнул рукой. Оглядел старуху — и дорогу ей загородил:

— Да ты устала, что ль, бабушка? Так бы и сказала. Хочешь, на руках тебя донесу до Гремучего?

— Что ты, что ты? Хулитель!.. Срам какой!

— Какой я хулитель! Я твоего внученька Петьки дружок…

— Петеньки?.. — в раздумье остановилась старуха. — А Петенька-то где же?

— Что ты, бабушка? Забыла. В Москве Петька, на работе…

— Дойду, дойду, — заполошилась старушка. — Самой надо дойти. Ножками. Водицы с Гремучего испить.

Шумок разговором легонько пошумливал над ходебщиками: прошумит там, прошумит здесь, — и тихий ангел пролетит над крестным ходом.

Ни ветерка. Хоругви — голубые, красные, зеленые — идут над головами народа стойко и спокойно. Еще нет полдня, а зной стоит над полями серо-голубою, мертвою зыбью.

Дьякону Потапию томно в парчовом толстом стихаре. Он крикнул на ходу псаломщику Осетрову, шедшему впереди:

— И на небе-то, прости Господи, большевизм какой-то завелся. Должно быть, и дождик по карточкам будут давать. По 4-й категории.

— Не подобает, отец дьякон, — сказал сзади него протоиерей Промптов. — В крестном ходе идем.

— Знаю, что не подобает, отец протоиерей, — ответил дьякон, не обертываясь. — Да томное блуждание ощущаю.

— Потерпите. Женщины вон как легко идут…

Дьякон не ответил, а подумал: «Сравнил — баба на цыпочках сто верст пройдет: ей что! А у нас — стопа».

Женщины, в белых полумонашеских платочках, шли дружно, чинно, рядками — и пели тропари. Чередуясь, несли иконы. От них шел порядок в крестном ходу. Впереди них шел Сидорушка, в генеральских лампасах и в черной рубахе с разноцветными пятнами заплат. Он был молчалив, и только иногда запрокидывал голову и хмурил глаза от зноя. Изредка к нему подходил кто-нибудь из женщин, — и отирали платком пот, катившийся горошинками с его худого, белесого лица. Испуганную вели под руки Фигушка и Анюта Лепесткова. Она встала с постели под Николин день. Ее удерживали в постели, а она, как ломоть хлеба, отрезала:

— Под Николу я не лежýха.

Встала, у всенощной была и обедню выстояла.

Но была неразговорчива, и только читала Авессаломову книгу. Приходили к ней за советами — она отвечала всем:

— Перевела я вас на Николин совет, — и посылала служить молебен Николе. — Что после молебна подумается, то будет Николин совет.

Когда же просили ее совета, отвечала:

— Я — не ответная. Слово у меня старое повысохло, а нового Бог не послал.

Приметили: и книгу свою, после Николина дня, стала меньше читать: видала Фигушка — подойдет, поклонится, к книге приложится — и отойдет, не разогнув, — сядет к окну и будто слушает. Много раз Фигушка хотела спросить, что слышит, но не посмела. Акулина-ткачиха, по простоте, однажды спросила:

— Слышишь ты, что ли, матушка, что-нибудь? Сказала бы?

Испуганная только улыбнулась на ткачиху, распустила улыбку на все лицо и головой покачала, как на малое дитя:

— Слышу, как вот березки шумят. Зеленятся по-новому, а шумят все по-старому.

И опять в окно смотрит.

— И птицы, слышно, поют. Все в своем деле: кто поет, кто цокочет, кто выщелкивает. Вот и нам бы свое дело найти.

— Какое, матушка?

— А такое, как у птиц — верхнее. А то мы все нижним заняты. Горняго дела не делаем.

И замолчала.

Попрощалась ткачиха, и, уходя, шепнула Фигушке:

— Нет, она слышит что-нибудь. Только сказать не хочет. Птицы! Разве так птиц слушают? Которым дано, те слышат. Это мы, по грехам, неслухмянные.

В день крестного хода на Гремучий колодезь, с раннего утра, еще затемно, Испуганная объявила:

— Пойду.

— По силам ли, матушка? — поопасилась Фигушка.

— Бог подаст.

Шла за крестным ходом, молчаливая. Нищим подавала сухарики. Бумажных денег в руки не брала и никому не давала. Когда спрашивали, отчего не берет и не дает, молчала. Однажды ответила: «Припечатаны. Динарий ложный». И с сахарином чай не пила: «от Бога — сладость, от врага — сладимость. Сладимое ныне вкушаем вместо сладкого…»

После Щелкунова, — маленькой деревушки, полувымершей от тифа, — дорога двоилась: одна шла на Гремучий колодец, другая, неторная, на Самохваловку, на завод. Три ветлы росли на развилии.

Тут спросила Испуганная Фигушку:

— Тут сворачивали-то?

— Здесь. Зимняк-то короче. Через озерко.

— А близко озерко?

— Близехонько. От ветел левей подать — березочка тут пойдет вперемежку с осинкою.

Вслушалась ткачиха в разговор и заговорила:

— Кони добрые были. Нарочно их на это дело овсом целую неделю в Совдепе подкармливали. Чуть обутрело, повезли колокола на розвальнях. Весь главный звон везли… Сократить путину хотели, через озерко поехали.

— Тут всегда зимняк проходит, — заметила Анюта Лепесткова.

— С горки съехали, озерко в снегу гладью лежит. Свернули на гладь. Будто, Емельич их пужал: недавно, мол, озеро стало. Слезли, потопали ногами по льду, пальнули из револьвера в лед. «Крепко. Мол. Съезжай. Озером выгадаем и на скорости, и на легкости». Съехали. Первые-то запряжки полегче были: хорошо выехали. Легонько, — а как последняя запряжка ступила на лед, с Соборным, — так весь лед как гýкнет! Словно его зевом глотнуло. Крикнуть не успели, как колокола под лед ушли.

— Людей-то, людей-то сколечко потонуло! — ахнула сердобольная Лепесткова.

— Человек пять. Двое-то выкарабкалось с Емельичем. Кто покóжинистее был одет, те все потонули.

— Подымут колокола-то? — полюбопытствовала Параша.

— Где поднять! — отозвалась ткачиха. — Глубина.

Испуганная не отзывалась на разговор. Шли молча. Вступили в лес. Небо над соснами посинело, скинув глухую сероту. И сосны не звенели, а, цепляясь ветвями, только кололись иглами.

У Гремучего колодца служили, как всегда, молебен с водосвятием, перед установленными полукругом иконами и хоругвями. С жадностью пили воду и мочили ею волосы. Дьякон мочил себе голову. У него с волос сбегали яркие струйки на золотой глазет стихаря. Сняв стихарь, он улыбнулся, зачерпнул в горсть воду, опрокинул на голову и, фыркнув, как кудлатый пес, весело улыбнулся:

— Благодать!

Протоиерей сказал, улыбнувшись на дьякона:

— Претерпевый до конца, той спасен будет, — и осторожно намочил себе седеющие волосы. Сзади образовались у него три косички.

Развязывали маленькие узелки, принесенные с собою, и располагались на траве поесть. У большинства не было узелков — просто подваливались под куст и засыпали, сморенные зноем и дорогой.

Дошедшая с трудом старушка, передохнув, подошла с белым парнем к протоиерею и попросила отслужить еще молебен.

— Да ведь служили только что…

— А обет я, батюшка, дала — особь молебствовать.

Протоиерей неохотно встал и без дьякона, наскоро, стал служить молебен. Дьякон спал под ореховым кустом, накрыв лицо красным носовым платком.