Валентин Катаев - Рассказы (сборник)

Ввиду штиля некоторое время яхту пришлось вести на буксире. Ночь наступила быстро. Едва первая звезда появилась в зените, равновесие штиля дрогнуло, и воздух широко и плавно нажал на парус. Вскоре все небо было осыпано созвездиями. Иные из них светились так ярко, что отражались в совершенно черном море. Острие мачты чертило пунктир по карте звездного неба. Девушка опустила руку в воду. Из пальцев ее брызнули искры, будто сквозь них пропустили электрический ток. Море фосфорилось. За яликом распускались две мерцающие борозды. Паруса сверху донизу были озарены бледно-голубым пламенем потревоженных инфузорий. Ветер был слаб. Плыть – далеко. Торопиться – некуда. Море разгорелось. Полночь выпускала по всем направлениям из темных своих ульев светящихся пчел-метеоритов. Рука девушки, обтекаемая свеченьем, скользила в воде. Рука одного из молодых людей опустилась рядом с ней в море и вспыхнула. Два фаянсовых лица, почти касаясь друг друга, плыли во тьме, насыщенной фосфором, меж двух отражаемых друг в друге миров…

Коснуться рук твоих не смею,

А ты любима и близка.

В воде, как золотые змеи,

Скользят огни Кассиопеи

И проплывают облака.

Коснуться берега не смеет,

Плеща, полночная волна.

Как море, сердце пламенеет,

И в сердце – ты отражена.

Красный фонарь маяка, поворачиваясь, то вспыхивал, то гас. При его фотографическом свете, медленно-медленно, как негатив в глянцевой ванночке, проявлялась ночь. Сперва парус был светлее неба. Потом небо стало светлее паруса. Море, как вираж-фиксаж, разъедало опущенные в него пальцы. С берега донесся запах петунии и ночной красавицы. Звезды утратили лучистость. Небо отделилось от моря. Море стало темней неба. Яхта обогнула маяк и вошла в порт. Пока убирали паруса и отдавали якорь, началось утро. Стал пробирать холод. Небо на востоке над морем окрасилось в черешневый цвет. Молодые люди, хлюпая по шлюпкам, перебирались на мол. Вещи приобрели утраченные краски. Они были прекрасны. Под ногами еще ходила валкая палуба, голова кружилась, хотелось спать. Яхта сонно покачивалась у мола. Канат со скрипом то ложился плашмя на воду спать, то, как бы одумавшись, подымался. Под воротами пакгауза горела обессиленная ночным свечением лампочка.

1928

К пяти часам мама ждет гостей, а теперь еще только четыре, – значит, можно, если поторопиться, сходить к морю и выкупаться.

Иринка – существо маленькое, капризное, требующее к себе особенного внимания, а главное, еще не научившееся быстро ходить. Мама отлично знает, что если увяжется Иринка, то к пяти часам она не поспеет. А в пять – гости. Она говорит мне:

– Милый, вы у нас на даче свой человек, посидите с Иринкой часок, пока я выкупаюсь. Нянька занята на кухне. А я постараюсь вернуться поскорее.

Иринка сидит недалеко от террасы на корточках и усиленно зарывает Сережин карандаш в гравий. При этом она хитро, про себя улыбается – наверное, представляет Сережино удивление и огорчение, когда он хватится, где карандаш, а карандаша-то нету! С виду она так занята своей работой, что ничего вокруг не видит и не слышит, однако, после слов мамы, она срывается с места, забывая выбросить набитый в кулачки гравий. Лицо у нее кривится, рот становится четырехугольным, и в нем дрожит язычок. Крупные слезы бегут мутными ручейками по сторонам носика и собираются громадными каплями на подбородке.

– Мама! И я с тобой, и я с тобой! – кричит она, взбираясь по ступенькам на террасу, делая пухлыми, шоколадными от загара ножками неловкие движения и помогая себе в трудных местах руками, из которых во все стороны брызжет гравий. – Мама! И я! И я!

Она обхватывает материнские колени, прижимается лицом к юбке, которая так упоительно пахнет пенками от варенья, и быстро, упрямо топает ногами. Топает долго. При этом пухлая шея у нее надувается, и ниточка кораллов въедается в складку смуглой кожи под затылком.

– Вот несчастье, – говорит, вздыхая, мама. – Ну хорошо, и ты пойдешь. Беги за шляпой.

Иринка отнимает заплаканное лицо от юбки и, не отпуская руками материнских колен, смотрит, закинув голову вверх, туда, где очень высоко улыбается хорошо знакомое лицо.

– А ты меня не обманешь? А ты меня не оставишь? – быстро, со страхом спрашивает Иринка.

– Что ты, детка! Не беспокойся. Мама никогда не обманет свою доцю!

Иринка быстро бежит в комнаты, но оглядывается: не ушла ли мать. Кто их знает, этих больших, могущественных людей, которыми населен мир, – любят приврать.

– Вот несчастье! Может быть, вы ее как-нибудь уговорите? Прямо не знаю, что делать. С ней я никак не успею к пяти.

– Попробуем.

– Ну, ну.

Через минуту прибегает Иринка в беленькой пикейной шляпке, похожей на формочку для желе.

– А я думала, ты уже ушла, – говорит она взволнованно. – Ну, идем!

– Ирочка, может быть, ты с дядей посидишь? А? – умоляюще просит мама и нежно гладит ее по пухлой, тоже шоколадной от загара, руке.

Вместо ответа Иринка хватает ее за юбку и начинает топать ножками. Топает долго. Я чувствую, что наступает время действовать.

– Жаль, жаль, Иринка, что ты уходишь с мамой. А я тут как раз собираюсь рисовать. Вот, думаю, между прочим, нарисовать коровку и лошадку. А? Как ты смотришь на это дело?

– Хочу идти с мамой, – говорит она сердито.

– Иди, иди. Разве я хочу, чтобы ты согласилась? Совсем не хочу! Иди себе, иди! А я тут как раз слоника буду рисовать.

Она долго размышляет.

– А мне можно с тобой порисовать? – ласково и кокетливо спрашивает она, сияя голубыми поплакавшими глазами.

Я чувствую, что хитрости мои удаются.

– Ты, Иринка, маленькая. Тебе еще нельзя рисовать! Иди лучше с мамой купаться.

– Не хочу с мамой. Хочу с тобой рисовать, – говорит она повышенным тоном, и рот у нее становится четырехугольным.

– Ну, что ж, если тебе очень хочется рисовать, пожалуй, останься. Хотя лучше шла бы себе с мамой.

Иринка молча снимает со стриженой, мохнатой, будто плюшевой головы пикейную шляпку и вползает ко мне на колени. Поступок – вполне женский.

Иринкина мама награждает меня очаровательной улыбкой и уходит купаться. Вскоре мы с Иринкой уже рассматриваем большую книгу с картинками. Я медленно переворачиваю толстые страницы и спрашиваю:

– А это кто?

– Коровка, – отвечает Иринка, щуря глаза и улыбаясь от нежности к пестрой коровке в издании Кнебеля.

– А это?

– Не знаю.

– Как ты не знаешь? Вот еще! А кто мышей ловит?

– Киця? – полувопросительно говорит Иринка.

– Правильно, киця. Или, как принято говорить научно, кошка. А это?

– Онель.

– Как?

– Онель.

– Эх, Иринка, Иринка! Кто же из уважающих себя девиц говорит вместо олень – онель. Ну, повтори, о-л-е-н-ь.