Сергей Бен-Лев - Псалмы нашего дня

И если я тебя забуду, Иерусалим, то десница моя... Град небесный, град возлюбленный, град Давида и Соломона. Золотом горит на солнце, золотом мягким обливает солнце стены града древнего, тесно на улочках арабских кварталов, гулкая тишь у Стены Плача. Молятся евреи, о чем, о чем, о своем, о твоем, о моем, о нашем, молятся, молятся, молятся... На крутых косогорах твоих, град Давида, ноги сами пускаются в пляс, ведь сам Давид не стыдился козлом плясать перед лицом Бога.

Уходим, уходим, уходим... Афганистан, Афганиста-ан, Афганиста-ан, Афганистан... Первый-второй, первый-второй, рассчитайсь! Никогда не мог понять вечной магии повтора простых слов, всего того, что уже сказано, а хочется еще раз повторить. Ой-ей, ой-ей, ой-ей, ой-ей! Гвахира гвантанамера, гвантамера? гвахира гвантанамера... Струны шепчут, рокочут, гремят, стихают, и опять колдовской перебор, вечная цыганщина, две гитары под окном жалобно за... Что, Шлема, нашу любимую? Да никаких проблем. Как хорошо и прекрасно братьям сидеть всем вместе, как хорошо и прекрасно... Парней так много холостых, а я люблю женатого... Эти глаза напротив... Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня... Звонок, звонок трещит, заливается, кто там к нам в гости? Алло? Приходи, приходи, а как же, да водки, водки прихвати, все есть, ничего не надо.

...идем по Малой Бронной, по Малой Бронной, по Малой Бронной... жуем мороженое мы без остановки... Бибирево, Медведково, Автозаводская... Таганская, таганская, таганская, а на кладбище у Высоцкого я так и не побывал, все стремились, как потом у Цоя в Питере, да так и не сложилось, и лишь недавно узнал о красотах Подмосковья, а когда же там побывать? Театр Красной Армии, и такое смешное название "кухня-автомат", Остоженка, как будто украинским духом повеяло в Москве, вот было бы смешно - Шевченка, Виниченка...

Ночной угар, голова тупая, хочется спать, сна нет, а глаза - как песком засыпали. Все изрядно выпили, закуски нет, несколько огрызков хлеба, да и пить уже нечего, пьяный бубнеж, кто-то рвется послать гонца, зачем... Давно пора бросить пить, пора, пора, мой друг, пора... Уж осень на дворе, а желтые листья залетают в открытое окно, мух нет, и то слава Богу. Почему же когда выпиваешь первые сто, а потом еще сто, возникает пьянящее чувство, что ты можешь все, что ты еще молод, что все еще впереди, что все еще так ясно, так прозрачно, так чисто, чисто, чисто, чисто... В посиделках есть нечто нереальное, внеполое, никогда не могу представить, что мужчина может глядеть на другого с вожделением, но среди своих? Это что-то нереальное... Что изменилось? Мальчишки смотрят на тебя как престарелого гея, ищущего утех, ищущего нечто, чего никогда и не видел... Но ведь было-было... Наркоманы на Финляндском в Питере, "Сайгон" с его завсегдатаями, лесбиянки в кинотеатре на Левобережной, антабус-антабус, эспираль, раньше подшивались, а теперь кодируются - результат один. Почему не кодируются от любви, почему не дают пилюли от печали? Во многия радости есть многия печали... Голос тонкой тишины, а как же его услыхать, как ощутить, как восстать духом, как воспарить над бездной, а над балконом слабо?

По берегам замерзающих рек снег, снег, снег... Снег на Крещатике. Это была волшебная новогодняя ночь. Мы шли с ней по Крещатику, вышли к Днепру и любовались видом на пешеходный мост, в ночи тот парил над безмолвным Днепром, начинаешь понимать Куинджи, впрочем все тут же и кончается. Сотни глупых картин в музее западного искусства, и тут же "Луна, выглядывающая из-за ветки ивы". Инфанта Веласкеса, тихо плывущая в своем неописуемом серебряном наряде. Белая Церковь, а я с детства почему-то воспринимал только церкви зеленые, что-то врезалось от зеленых заборов, стен, деревьев...

Мой дед сидел на Маршалковской, в Варшаве, пил кофе, любовался видами, насчет кофе - правда, насчет всего остального домыслы, но какие?! Всегда приятно что-то приписывать своим предкам, нечто величественное, нечто тебе не присущее, но которое есть у других, дворянство, шляхтичи, какие-то корни в Америке, а знаете, ведь у меня есть дядюшка в Буффало, слава Богу, что он обо мне не догадывается, потом все просто, просто до безобразия, просто до скукоты, просто брат в Бней-Браке, друг в Лос-Анджелесе, приятель молодости в Мюнхене, каково им там? А Женечка в Москве, а женушка под боком, а женщины... Их впрочем оставим другим, не потому что не нравятся, а ощущаешь, что не попадаешь, не любишь Костнера, не восхищаешься Ди Каприо, да и от песен Ветлицкой как-то не в захвате...

Опять катим по пригорку, по горке, по тропинке, по дорожке, позарастали стежки-дорожки... Горьковатый запах дыма от горящих листьев, и вдруг, а помнишь, как мы в детстве ели цветы желтой акации? До "терминаторов" и прочей дребедени никогда не задумывался, что пустыри России и Украины идеальное место для съемок подобных сюрреалистических пейзажей, как знаменитая Рижская тюрьма - подъезжая поездом к столице Латвии видишь, как на крыше тюрьмы греются зеки... Пора за работу, пора за дело, пора бросать глупости, а кто их когда в жизни бросил, если что-то глупое, так это навсегда, как нарды, карты, водка, и опять то же, по кругу... Да ведь не из наркологии этот репортаж, просто треп, треп ни о чем. Да отчего же ни о чем, это ведь только решения пленума о чем, не так ли? Настанет ли тот день, когда дети будут проходит мимо памятников вождям, и не догадываться, кто это? А пепел Клааса стучит мне в сердце, а в Бабьем Яру все заросло, все так тихо, мирно, Освенцим - на русском это нечто вроде "Да Святится", У Малки номер из Биркенау, куда подевалась детская всеобщая нелюбовь к фашистам, откуда эта приязнь к черным, коричневым...

Снегом. Снегопадом желтым и красным засыпает дорожки. Колеса с мягким всасывающим звуком едут по раскисшей тропинке. Навались, Шлемочка, навались, еще раз. Ух, ты. Доброе утро, доброе утро, как дела, доброе утро... Лариса, сумки сдвинь, дай проехать... Вот и прибыли, вот и хорошо, вот и за дело... Как часто снится мне сон, тот удивительный сон, когда танцует осень... Почему никто не поет Интернационал или Варшавянку, боятся, что не поймут, не оценят, не зацепит за душу? Как -то утром на рассвете заглянул в соседний сад... Через забор что ли подглядывал, видно заборы были низкие, все песни набиты этими подглядывающими, подслушивающими, ожидающими звонков и поездов. Я Вам не скажу за всю Одессу, вся... Ре надо бы подтянуть, а впрочем и так пока сойдет. Не отрекаются, любя... Ведь жизнь кончается не завтра... До завтра, до завтра... солнце взойдет, солнце взойдет... листья желтые над городом кружатся... с тихим шорохом, с тихим шо...

Дайте тимпан

...киннор, звучащий благозвучно, и арфу. Трубите в шофар в новомесячье, в назначенное время...

Владимир был ревнив. Его ревность превосходила привычные рамки и была притчей во языцех у друзей и приятелей, которых так легко найти, если у тебя золотые руки, и ты знаешь с какой стороны подойти к машине. А руки у Владимира действительно были золотые - он работал на заводе мастером - но истинным его призванием были автомобили. Так приятно было, провозившись всю субботу и воскресенье в гараже, услышать, как урчит на холостых оборотах двигатель. Его звали часто и охотно, брал он немного, любил выпить, причем удержу не знал. И постепенно вокруг него образовалась компания, находившая ему работу, помогавшая в ремонте, не столько делом, а более сочувственными советами и зажженной сигаретой, которую подают прямо в зубы, но после полученных, честно заработанных денег эти люди оживлялись, вызывались сбегать в магазин за водкой, пивом, закуской, нарезать хлеб и сервировать на скорую руку верстак, открыть бутылку, налить по первой и произнести тост за радушного хозяина. Да и то сказать, на работе у Владимира выходило денег гораздо меньше, чем у подчиненных ему слесарей и станочников. Ему все еще нравились речи, восхваляющие умелые руки, сноровку и ум, проявленные им во время работы.