Василий Никифоров-Волгин - Ключи заветные от радости

– Редко кто уважал нашего брата, ремесленную косточку, – вздохнул сапожник, – чего я видел? Униженность и попрание личности. Меня заказчики и били, и ругали нет чего хуже, и денег за работу не платили… А раз такое унижение было. В церкви. На выносе плащаницы. Подходит ко мне церковный сторож и говорит: «Пройди в алтарь, батюшке поможешь плащаницу выносить…» Не может быть, подумал я, – чтобы меня к этому делу приставили. Испокон веков плащаницу-то помогают выносить люди сановитые да денежные… Пошел, это, я за сторожем и не ошибся… Увидал меня дьякон да как зыкнет на сторожа: «Ты это зачем сапожника привел? Людей рази нет?

Позови Семена Петровича Горелова». А он ведь, сам знаешь, при энотах и два дома каменных!

Выхожу из алтаря краснее рака, а певчие-то так и смеются над моим унижением. Когда сынишка мой Петька в школе учился, так ребята никогда его по имени не называли, а все – «сапожник» или «почем опорки»…

У Якова дрогнули руки, и на землю упал кулек с семечками.

– Наша портновская нация хотя и чище вашей, – отозвался Дудкин, – но тоже не пользуется вниманием со стороны просвещенных людей… Когда я дочку свою Глафиру замуж выдал за чиновника, то мамаша евонная поедом ее есть стала: «Ты, говорит, портновская дочь, а я барыня».

– А правда это, Авдей, что Муссолини из сапожников?

– Не может быть. Совсем немыслимое дело!

– А мне сказывали, что он из сапожников. И Шаляпин тоже… Лев Толстой любил сапоги шить… И даже Петр Великий не брезговал нашим ремеслом.

Над большим каменным двором ширился и густел звездный августовский вечер. Запахи помойной ямы и близость уборных, около которых сидели сапожник и портной, не могли загасить своим смрадом яблочно-душистого дыхания вечера.

Из городского сада доносилась музыка. Была она такой размывчивой и усладной, что Якову захотелось выпить.

– Когда выпью, то люблю музыку слушать. Она тогда наподобие родниковой воды – прохладно и утешительно!

Последнее время о водке сапожник старался не думать: «Опять пропьюсь до згинки и шкандалы учинять зачну». Чтобы отогнать от себя лукавое наваждение, он перевел разговор на другие темы.

– Плохо спать стал… Пошли всякие думы в голове. Дум много, а о чем они, к чему – не знаю. Осыпают меня, как инеем. Думал недавно вот о чем: почему я снял фатеру окнами на каменную стену?.. Я же ведь небо люблю и солнышко. Тридцать с лишним лет стена на меня смотрит, а я на нее! Думал также и о том, почему мы с тобой сидим в хорошие вечера на этом камне, а не сходим в лес к речке? Это, Авдей, не иначе как к смерти – другая жизнь, видишь, манит!

Портной закрыл лицо руками и неожиданно всхлипнул:

– Утешил бы тебя и себя, да не умею!

Сапожник растроганно подумал, что вот они, два старых ремесленника, давние соседи по коридору, сидят рядом, как братья, без слова понимают друг друга и жизни их схожи, как две шелушинки от семечка.

– А работы у меня все меньше да меньше. Стар стал и шить не умею по-модному. Сапожников тоже много развелось в нашем городе, да не простых, а образованных.

– С одной стороны, оно и лестно, – добавил портной, – что благородные люди суровым рукомеслом занимаются, но с другой – конкуренция!

Темное предосеннее небо дрогнуло от дальних зарниц.

– Хлебозар… – прошептал Яков и перекрестился, – на Волге зарницы так прозываются! Я ведь с четырнадцати лет оттуда.

Авдей наклонился к уху сапожника и зашептал горячо, умоляюще и тоскливо:

– Яшенька… дружище… Ты… того… не сумлевайся… Пойми, душа у меня горит… Слова твои растрогали… Старость надвигается… Глаза гаснут… Пойдем, выпьем по маленькой! А?

Знакомая дрожь веселыми искорками побежала по телу сапожника от сердца к голове и к кончикам пальцев. И кто-то внутри, в самой крови заговорил убедительно и громко: «Дни твои, как семечки… к тебе солнце не приходит в гости… Каменная стена перед глазами… бессонница, конкуренция… и не уважили тебя, и к плащанице не допустили».

Яков молча дернул портного за рукав и поспешно поднялся с каменного надгробия.

Поздно ночью их выгнали пьяных из трактира.

Они шли по середине улицы в обнимку и громко кричали, разбивая стеклянно застывшую ночь:

– Я первоклассный портной! Господин статский советник мне руку протянул. Мерси, говорит, и тому подобное. Слышал, каков я есть человек?

Сапожник не слушал Авдея, бил себя в грудь и со слезами говорил:

– Товарищем председателя был! На «вы» называли, а теперь я шелуха от семечек!

Старый журналист Аристарх Зыбин залпом выпил «ерша», хрустко закусил огурцом, обвел глазами присутствующих и произнес с глубоким вздохом:

– Где-то теперь мой приятель Миша Гусынин? Большой руки авантюрист был! Десять лет служили мы печатному слову в газете «Заноза». Большие мы с ним друзья были. Холодали, голодали и пьянствовали вместе. Уютный был парень. На выдумки был мастер. Как-то очутились мы без гроша. Есть хочется и выпить хочется. Что делать? Пошли мы к Иринарху Кузьмичу – редактору «Занозы», дай ему, Господи, легкое лежание! «Дайте, – говорим, – авансом два рублика!» – «Принесите, – отвечает нам Иринарх Кузьмич, – самый острозлободневный материал вроде убийства, утопления или кражи, без всяких яких получите тогда».

Призадумались мы с Мишкой. Где тут, в нашем чертовском городе, злободневный материал искать?

Думали, думали с Мишкой, о чем писать, и с Божьей помощью надумали.

– Я, – говорит мне Мишка, – с моста в речку сигану, плавать я мастер, приз имею, а ты на мосту стой и кричи: «Человек тонет!..» Потихоньку я к берегу выплыву, а ты скорым манером в редакцию и строчи, что, мол, при благоприятной погоде один молодой человек, разочаровавшийся в жизни, решил жизнь кончить посредством потопления и т. д.

Сказано – сделано. Мишка перекрестился и сиганул с моста в речку, а я кричу: «Помогите! Человек тонет!»

Боже ты мой! Откуда что взялось. Одурел от радости наш городок. Как на карусель бежит народ утоплого поглядеть. Сенсация!

А Мишка-то, гляжу, и на самом деле тонуть стал. Не рассчитал, черт, место-то да попади в самый большой вертун.

Страх обуял меня. Совсем человек гибнет.

На счастье, рыбаки увидели, на лодках подплыли, вытащили из воды Мишку Гусынина, совсем недвижного. К счастью, насилу откачали…

Аристарх грустно улыбнулся.

– А все-таки как ни крепка была дружба наша, пришлось нам разойтись… А отчего? За шантаж, за оскорбление печатного слова… Да!.. – строго прибавил Зыбин.

Приходит как-то Мишка ко мне. Спрашивает: «Хочешь выпить?» – «Странный вопрос, – отвечаю, – а динарии у тебя есть?» – «Мы, – говорит, – и без динариев пьяны будем… У тебя, Аристарх, тараканы водятся?» – «Водятся, черти, а тебе для коллекции, что ли?» Подошли к печке. Мишка спичкой давай из щелей тараканов выковыривать да к себе в коробку класть. Ничего я понять не могу.