Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

— Поить будешь на Мокрой.

— За греблей, гляди, не загрузни, правей брать надо.

— Знаю, — с презрительной уверенностью сказал Ипат, заправляя под себя концы веревочных вожжей.

— Ну, с богом!..

— Постой!.. Постой, постой!..

Бабы ухватились за телегу, оглядываясь. Торопливо семеня, шла девочка, а за ней старая. Подошла старая, положила жилистую, худую старческую руку на грядку и смотрит на Галину старыми, замутившимися молочными глазами.

Девочка сказала, торопливо дыша:

— Привела.

Стоят в воспоминании эти молочные глаза, а никак не вспомнит Галина, где их видела. Старуха, все глядя на нее мудрыми спокойными глазами, сказала:

— Ай неможется, девонька?

Где-то голос этот слышала...

Бабы загалдели:

— От начальства отчитай, бабынька, от начальства. Начальство угоняет... Штоб легше ей с ним было...

Вспомнила: ночь, горячечный багровый звон, то проступающие, то тухнущие в темноте открытки, свет из-за книга и мерный старый шепот.

— Я здорова, бабушка.

— Нужды нет, нужды нет, — закричали бабы. — Отчитай, бабынька, от начальства отчитай, начальство гонит... Ничего, отчитай, пригодится ей.

Чтобы уехать скорее, Галина готова была отчитаться, да совестно было перед своими же учениками. Но бабы цепко держались за грядку, Ипат не выказывал намерения ехать, а мужики ухмылялись.

— Бабы эти подымут...

— Известно, начальство не держит. Как хороший человек, зараз сплавют...

— Да я сама по своей воле... Прошение подала...

— Ну да, как прикажут, подашь.

— Ничего, пущай, вреды не будет...

— Не полиняешь...

А уж слышен сухой старушечий шепот, смотрят молочные глаза, и худая, старчески поморщенная рука с широким размахом положила крестное знамение.

— ...первым разом божьим часом... и выговариваю, и высылаю... между лугов, между дорог стоит баня без углов...

Ну что же, жалко оторвать бабушкину руку и велеть ехать.

— ...штоб тосковал и горювал, и сожалювал, и надоблюдал и в пиру, и в беседе, и в мягкой постеле...

Бабушка отнимает руку и, глядя все теми же молочными старыми глазами, крестит:

— Аминь! Дай тебе господи, касатка...

Ипат решительно трогает мерина. Колеса затарахтели. Галина обернулась последний раз на школу — на крылечке стоял Василий. После он будет рассказывать про нее — вот, мол, уехала, как рассказывал про девушку, которая изошла слезами, и про тех, что кланялись начальству в ноги и затыкали ребенку рот подушкой.

И это старое здание, и палисадник, и березки показались такими родными, такими близкими.

Толпа все еще стояла около училища. Только за колесами с гиком летели ребятишки. Знакомые избы уходили по бокам.

«Разве ты не воротишься опять сюда к тем, кому нужна?»

А кто-то сказал:

«Нет... жить ведь хочется!..»

Сзади послышался крик. Остановились. Торопливо спешила, раскрасневшись, матушка. Галина слезла. Подошла и толпа.

— А я думала, — слегка задыхаясь, говорила матушка, — уже и не увижусь. Ты что вчера была, не застала, — ездили с отцом на сад, он там и сейчас остался, кланяется тебе.

— Ишь ты, матушка было опоздала, — доброжелательно слышалось в толпе.

— Ну, господь тебя благословит и матерь его святая.

Она несколько раз перекрестила притихшую девушку и крепко обняла.

— Вы — как моя мама, — сказала Галина, обнимая ее и удерживая снова запросившиеся слезы, — да зачем это, господи?

— Ну, ну, ну, пригодится, ехать-то целый день, — подсадила девушку и положила кулек.

Опять поехали. Уже стали сворачивать из деревни в поле, и чуть виднелась в конце улицы школа и все еще не расходившиеся бабы с детишками на руках, и матушка махала едва приметным белым платочком.

Потом спустились в лощину, поблескивавшую сквозь осоку болотцем, и только стали вытягивать на взгорье, в стороне по проселку показался о. Дмитрий на бегунках. Он остановился на перекрестке, слез. Остановился и Ипат и нехотя поклонился, сняв шапку.

— A-а, ну вот и хорошо. Да мне домой надо, забыл кое-что.

Он посмотрел на чистое небо и сказал совсем не тем крепким баритональным голосом, к которому так привыкла Галина, а каким-то другим, полинялым:

— Уезжаете?! Да, да... остаемся мы тут одни, остаемся...

И уже не было артиста, даже семинариста красивого не было, а просто попик, и будто и ростом меньше стал.

— Да, одни остаемся.

Он крепко пожал ее маленькую руку своими большими обеими:

— Ну, дай вам бог... ну, счастья, конечно... дай вам... — поднес к губам и крепко поцеловал ее руку.

Галина покраснела. Ипат отхлопывал кнутом пыль на сапогах.

О. Дмитрий пошел, сел на бегунки и, оглядываясь, поехал к деревне.

Поехал и Ипат, но все время оглядывался; потом встал на козлах во весь рост, всматриваясь назад. Засмеялся и сел.

— Поп за бугром опять на сад свернул. Это он для видимости будто на деревню поехал, вас стесняется, а сам на сад. Но-о, животная!..

И опять радостно обернулся:

— Боится попадьи, дюже боится.

Неуклюжий длинноногий мерин бежал боком в оглоблях, все время глядя из-за дуги на Ипата. Ипат, всячески ухищряясь, старался вытянуть его незаметно, но как хитро ни относил в сторону кнут, мерин глядел из-за дуги большим упрямым черно-блестящим глазом, туго прижимал к заду репицу и почти совсем останавливался в ожидании удара, потом взмахивал хвостом и опять продолжал бежать боком, сколько его ни дергала вожжа в другую сторону, и глядел, скособочившись, на Ипата, приводя его этим в ярость. И Ипат от времени до времени начинал неистово хлестать, а мерин совсем останавливался, глядя из-за дуги и пережидая припадок.

Галина вынула платок и, сильно нажимая, вытерла губы, — вспомнила, как поцеловала крепко Феню, а у нее испитое лицо и в семье дурная болезнь. И с остальными бабами целовалась, и она опять стала вытирать губы и щеки.

Тоненький комариный звон не то в синеве леса, не то сзади подержался и замер.

Колеса застучали и запрыгали — на дороге то и дело выворачивались корни.

Пестрела кругом голыми пятнами вырубка, всюду запушившаяся зелеными кустами, а на краю мощно и нетронуто стеной синел лес.

«А ведь Фенина мать тоже принесла мне подорожников, где они, и не разберешь... Гундосая, веки гноятся...»

По сторонам дороги голубые колокольчики, чуть колеблемые, позванивали неуловимо тонким звоном.

«Да и у других... разве угадаешь, кто болен, кто здоров. Часто и сами не знают...»

На молоденьком уцелевшем деревце разорялся зяблик.

Девушка взяла первый сверху кулечек и осторожно, чтоб не заметил Ипат, высыпала из него на дорогу пирожки и морковники. Потом один за одним все посбрасывала; остался только матушкин кулек.

Опять слабо подержался тонко звенящий звук и погас, и ясно было, не лесные колокольчики звенели.