Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 3)

- Мехлис знает дело туго! - хохотал до слез Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда "беспощадного Льва" застрелился. Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью, генацвале!...

Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, "пир победителей". Приглашенных было человек пятнадцать и они явились минута в минуту назначенного времени. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими "усмiшками" (книжечку избранных, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела фронтовые анекдоты окопных хохмачей вермахта являли собой образчики самого черного юмора. Во время одного из взрывов хохота появился адъютант командующего.

- Вызывают меня? - Никита весь напрягся, стараясь скрыть это напряжение.

- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

"Лёнька! - было первой же его мыслью. - Что теперь?!" Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.

- По какому поводу? - стараясь говорить безразличным тоном, спросил он, следуя за адъютантом.

- Не могу знать! - бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. "Этот не скажет, - с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемую маску на лице адъютанта. - Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот... Одно слово "смершевец".

В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся вдоль комнаты.

- Вот что, Никита Сергеевич, - он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим того взглядом. - Мы солдаты и мы на войне. Твой сын, Леонид...

Никита вздрогнул и Еременко подхватил его под локоть, подумал: "Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета". Продолжал: - Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.

- Жив? - еле слышно выдохнул Никита.

- Больше ничего не известно.

- Когда?

- Три дня назад. Не сообщали, думали - объявится.

Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в том году. "Холодновато будет фрицам, попавшим в наше колечко, - удовлетворенно подумал он. И тут же решил: - А Лёньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое "Жди меня" нарифмовал. А мы, отцы, что не в счет? Очень даже в счет!" Повернулся к Еременко, сказал почти вдохновенно: "Рано панихиду по моему Лёньке служить. Боевой он парень. Не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров". "А он не такой уж и слабак, - с удивлением думал Еременко, молча поддерживая тост Никиты во славу Верховного. - Вот только он слишком уж "без лести предан". За солдата, за окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря". И он произнес этот тост, произнес его так, что многие за тем столом поняли, какую очередность в тостах предпочел бы командующий. А кто-то один понял это как скрытый вызов и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост, хотел ты того или нет. А что, в самом деле, неужто так трудно гаркнуть во весь бравый молодецкий голос: "За Вер-хов-но-го!!!" Думаете - не услышит? Еще как услышит. Помните пословицу: "Даже стены - что имеют?" Именно...

В марте сорок третьего перед новым назначением - члена Военного совета фронта утверждал ЦК - Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Оставаясь по-преж-нему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, двух-трех других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов - пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и нелестное, откровенно убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: "Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов". "Расквитаться и с бандеровцами и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, - твердо заявил он Совету штаба. - Что до "спящих" обкомов, тут я обещаю - мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев". И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!

Восьмого марта Иван - правда, с большим трудом - затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным ("Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином Вась-Вась!"), все трое сидели в президиуме и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт-спич, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки - он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (да даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее. Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще - само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их. Раздался очередной шквал аплодисментов и к Никите из-за кулис подошел высокий, худой офицер, прошептал что-то на ухо.

- Где? - быстро спросил Хрущев.

- В кабинете наркома, - ответил офицер.

- Извините, - развел руками генерал-фронтовик. - Срочно требует Ставка.