Нина Берберова - Хочу увидеть то, что оставила в юности (интервью)

- "Что" или "кто"?

- "Кто" и "что" вместе. Я только одно могу сказать: люди. И когда мне из Москвы позвонили по поводу визы и очень любезно спросили: "Нина Николаевна, а не хотели бы вы музыку послушать хорошую, побывать на каком-либо концерте?" - я подумала, что музыку можно слушать каждый день и здесь, а я не знаю, приеду ли я в Россию снова, и вообще я чувствую, что мне интересно отвечать на всякие вопросы. И я ответила: "Меня главным образом интересуют люди". Пожалуй, не совсем точно: не только главным образом, я, собственно, исключительно интересуюсь только людьми.

- А потом?

- А потом книгами...

- Вы встречались со многими выдающимися людьми. Кто оказал на вас наибольшее влияние?

- Нет, я на этот вопрос не могу ответить. Книги, вероятно.

- Значит, не люди?

- Но книги, с которыми я встречалась: книги Джойса, Пруста, Кафки, книги Андре Жида, книги современников, моих или старших современников-писателей. Другого влияния я не чувствовала. Ну, Ходасевич, вероятно, потому что мне было двадцать, когда ему было тридцать шесть. Конечно, он оказал на меня влияние, но я бы особенно не придавала большого значения этому.

- Вы сказали, что для вас главное люди, а теперь получилось, что главное все-таки книги?

- Люди не влияли, они просто интересны. Когда мне говорят: "А не хотите ли вы поехать в Загорск? Может быть, какие-то есть места, куда бы вы хотели поехать?" Куда? В Загорск? Зачем? Я вообще предупредила с самого начала еще, давным-давно, год тому назад, что, если приеду, я не пойду ни на какое кладбище и не пойду ни на какую церковь смотреть, мне это совершенно неинтересно.

- Это оригинально, потому что многие посещают прежде всего именно могилы.

- Нет, я ни на какие могилы не пойду.

- А на могилу Пастернака?

- Нет, меня это совершенно не интересует, абсолютно!

- Могила или Пастернак?

- Могила, конечно.

Уже во взрослом состоянии я стала замечать, что русские люди считают так: жизнь не меняется, есть основное, незыблемое. Пушкина читали мои дедушки, Пушкина читали мои отец и мать, и я читала, и так всегда будет... Появились ужасные вещи. "Война и мир" на восьмидесяти страницах за доллар. К экзамену студенты покупают эту брошюрку и считают, что приобщились к Толстому. Не помню, когда я последний раз читала Монтеня. Нет, далеко не всё живет...

- И это естественный процесс?

- Абсолютно. Мир так меняется, когда живешь так долго. Я помню эпоху до 1920-х годов, эпоху до последней большой европейской войны, тогда казалось... Была эпоха между двумя войнами, которая совершенно смыла всё, что было в XIX веке и в начале XX. В Европе ничего не оставалось. И теперь... Я сама не перечитывала Пушкина сорок лет, у меня нет времени его перечитать, я знаю его более или менее наизусть, не всё, конечно, но главное. И я не перечитываю "Преступление и наказание", не перечитываю "Войну и мир"...

- Вы говорите, меняются времена и эпохи, а вы, пережившая уже несколько эпох, вы иная или нет?

- Конечно.

- В каком смысле?

- Во вкусах. Прежде всего, когда я приехала в Европу с Ходасевичем, я читала французов, немцев, читала англичан и американцев... Но от книг я стала совершенно по-другому видеть мир и свое собственное ремесло. И вообще многое.

- А Америка вас тоже изменила?

- Уже меньше, возраст был такой, что я не была так остро восприимчива. А потом материальные возможности не те. Я должна была с утра до вечера работать, а вечером до одиннадцати часов ходить в школу английского языка, иначе я бы пропала.

- А у вас есть сейчас предчувствие того, что, приехав в Советский Союз на две недели, вы станете снова иной?

- Конечно. Это вполне вероятно, не хочу хвастать, но это большое счастье, что в своем возрасте я могу меняться. Значит, какие-то клеточки еще не умерли. Вы, кстати, навели меня сейчас на эту мысль. Мне совсем не хочется ехать в Буэнос-Айрес, мне совсем не хочется ехать в Рио-де-Жанейро, говорят, красивые места, ну и пусть они существуют, я им зла не желаю, но ехать туда не хочу! Меня Москва и в особенности Ленинград привораживают, притягивают. Но, знаете, приезжающие из России обдают меня время от времени холодной водой. Вы будете очень разочарованы Ленинградом, говорят они, это провинциальный город, очень консервативный (намекают, по-видимому, на "Память"). Я не очаровываюсь и не разочаровываюсь, я просто хочу увидеть то, что я не видела столько времени, услышать русскую речь, которой была лишена, для писателя это очень много значит. И речь эта, по-видимому, другая, не та, которой говорили мои деды и родители, нет, и даже в эмиграции, но все-таки русская речь.

- Вы написали одну из самых принципиальных, а может быть, самых скандальных книг нашего времени, книгу о масонах "Люди и ложи". Я хочу спросить вас: вы думаете о ее публикации в Советском Союзе?

- О, я хочу! Ведь в книге нет никакой двусмысленности, Боже упаси. С 1930-х годов я записываю ритуалы масонов. Мой второй муж, Николай Васильевич Макеев, русский человек, был одно время масоном, потом он прекратил это дело, соскучился с ними, с ними не было особенно интересно. Я вспоминала, кого из масонов я знала, вспоминала факты, которые открывали на прошлое глаза. И когда я решилась, то пустилась во все тяжкие, поехала в Париж, прямо пришла в Национальную библиотеку на второй этаж в рукописный отдел и сказала: "Можно ли мне посмотреть масонские архивы?" Меня осмотрели с ног до головы и сказали: "Приходите завтра в 9 часов утра, мы вам дадим ответ". Они моментально кинулись проверять, кто я, и увидели в каталоге все мои книги, вероятно, кое-кому позвонили. Когда я пришла, в мое распоряжение были предоставлены два или три ящика и пустая комната. Меня интересовали только люди, только имена. И тогда я поняла, что мне и все эти обряды, ритуалы, конечно, очень интересны: как называть чашу, как называть председателя и т. д. Масонство XX века - потрясающе интересно, оно связано с европейским масонством, не с шотландским, когда все знают, кто масон, кто не масон, а с тайным обществом, с Францией. И в верности Франции масоны давали клятву.

- Как вы работали над книгой? Кроме архива, чем еще пользовались?

- Архивы были такие, что прямо умереть. Когда я их открыла, то совершенно онемела. Что я там нашла? Вы знаете, что А.Ф.Керенский, М.И.Терещенко и другие министры были масонами, кроме П.Н.Милюкова? И они от французского масонства шли. "Гранд Ореан" - "Великий Восток" французский их благословил на открытие лож и на процветание масонства в России. Они дали масонскую клятву, которая по уставу превышает все остальные - клятву мужа и жены, клятву родине.

Они дали клятву - никогда не бросать Францию. И потому Керенский не заключил мира.

- Кто из масонов, описываемых вами, сегодня жив?

- Никого не осталось, никого. Даже самый младший, из которого я высасывала кое-какие интересные факты, масон Григорий Яковлевич Орансон, умер здесь, в Америке, вероятно, перед тем, как я начала писать. Он знал, что я работаю над масонством, но уже был при смерти...