Иван Тургенев - Новь

- Да, да, да, - подхватывал Голушкин, - так, так, так, так! Вот, например, у нас голова - совершенный осел! Тупица непроходимая! Я ему говорю и то и то... а он ничего не понимает; не хуже нашего губернатора!

- А ваш губернатор - глуп? - полюбопытствовал Паклин.

- Я же вам говорю: осел!

- Вы не заметили: он хрипит или гнусит?

- Как? - спросил Голушкин не без недоуменья.

- Да разве вы не знаете? У нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и только самые высокие сановники и хрипят и гнусят в одно и то же время.

Голушкин захохотал с ревом, даже прослезился.

- Да, да, - лепетал он, - гнусит... гнусит... Он военный!

"Ах ты, олух!" - думал про себя Паклин.

- У нас все гнило, где ни тронь! - кричал Голушкин немного спустя. - Все, все гнило!

- Почтеннейший Капитон Андреич, - внушительно замечал Паклин.. - а сам тихонько говорил Нежданову: "Что это он все руками разводит, точно сюртук ему под мышками режет?" - Почтеннейший Капиток Андреич, поверьте мне: тут полумеры ничего не помогут!

- Какие полумеры! - вскричал Голушкин, внезапно переставая смеяться и принимая свирепый вид.. - тут одно: с корнем вон! Васька, пей, с... с..!

- И то пью-с, Капитон Андреич, - отвечал приказчик, опрокидывая себе в горло стакан.

Голушкин тоже "ухнул".

- И как только он не лопнет! - шептал Паклин Нежданову .

- Привычка! - отвечал тот.

Но не один приказчик пил вино. Понемногу оно разобрало всех. Нежданов, Маркелов, даже Соломин вмешались понемногу в разговор.

Сперва как бы с пренебрежением, как бы с досадой против самого себя, что вот, мол, и он не выдерживает характера и пускается толочь воду, Нсжданов начал толковать о том, что пора перестать забавляться одними словами, пора "действовать"; упомянул даже об отысканной почве!! И тут же, не замечая, что он себе противоречит, начал требовать, чтобы ему указали те существующие, реальные элементы, на которые можно опереться, что он их не видит. "В обществе нет сочувствия, в народе нет сознания... вот тут и бейся!"

Ему, конечно, не возражали; не потому, что возражать было нечего - но каждый уже начал говорить тоже свое. Маркелов забарабанил глухим и злобным голосом, настойчиво, однообразно ("ни дать ни взять, капусту рубит", - заметил Паклин). О чем, собственно, он говорил, не совсем было понятно; слово: "артиллерия" послышалось из его уст в момент затишья... он, вероятно, вспомнил те недостатки, которые открыл в ее устройстве. Досталось также немцам и адъютантам. Соломин - и тот заметил, что есть две манеры выжидать: выжидать и ничего не делать - и выжидать да подвигать дело вперед.

- Нам не нужно постепеновцев, - сумрачно проговорил Маркелов.

- Постепеновцы до сих пор шли сверху, - заметил Соломин, - а мы попробуем снизу.

- Не нужно, к черту! не нужно, - рьяно подхватывал Голушкин, - надо разом, разом!

- То есть вы хотите в окно прыгнуть?

- И прыгну! - завопил Голушкин. - Прыгну! и Васька прыгнет! Прикажу прыгнет! А? Васька! Ведь прыгнешь ?

Приказчик допил стакан шампанского.

- Куда вы, Капитон Андреич, туда и мы. Разве мы рассуждать смеем?

- А! то-то! В бар-раний р-рог согну!

Вскорости наступило то, что на языке пьяниц носит название столпотворения вавилонского. Поднялся гам и шум "великий". Как первые снежинки кружатся, быстро сменяясь и пестрея еще в теплом осеннем воздухе, - так в разгоряченной атмосфере голушкинской столовой завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова: прогресс, правительство, литература; податной вопрос, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация! Голушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, и заключалась для него настоящая суть...

Он торжествовал! "Знай, мол, наших! Расступись - убью!.. Капитон Голушкин едет!" Приказчик Вася до того, наконец, нализался, что начал фыркать и говорить в тарелку, - и вдруг, как бешеный, закричал: "Что за дьявол такой прогимназия??!"

Голушкин внезапно поднялся и, закинув назад свое побагровевшее лицо, на котором к выражению грубого самовластия и торжества странным образом примешивалось выражение другого чувства, похожего на тайный ужас и даже на трепетание, гаркнул: "Жертвую еще тыщу! Васька, тащи!" - на что Васька вполголоса ответствовал: "Малина!" А Паклин, весь бледный и в поту (он в последние четверть часа пил не хуже приказчика), - Паклин, вскочив с своего места и подняв обе руки над головою, проговорил с расстановкой: "Жертвую! Он произнес: жертвую! О! осквернение святого слова! Жертва! Никто не дерзает возвыситься до тебя, никто не имеет силы исполнить те обязанности, которые ты налагаешь, по крайней мере, никто из нас, здесь предстоящих, - а этот самодур, этот дрянной мешок тряхнул своей раздутой утробой, высыпал пригоршню рублей и кричит: жертвую!

И требует благодарности; лаврового венка ожидает, подлец!!" Голушкин либо не расслышал, либо не понял того, что сказал Паклин, или, быть может, принял его слова за шутку, потому что еще раз провозгласил: "Да! тыщу рублев! Что Капитон Голушкин сказал - то свято!" Он вдруг запустил руку в боковой карман. "Вот они, денежки-то! Нате, рвите; да помните Капитона!" - Он, как только приходил в некоторый азарт, говорил о себе, как маленькие дети, в третьем лице. Нежданов подобрал брошенные на залитую скатерть бумажки. Но после этого уже нечего было оставаться; да и поздно становилось. Все встали, взяли шапки и убрались.

На вольном воздухе у всех закружились головы - особенно у Паклина.

- Ну? куда ж мы теперь? - не без труда проговорил он.

- Не знаю, куда вы, - отвечал Соломин, - а я к себе домой.

- На фабрику?

- На фабрику.

- Теперь, ночью, пешком?

- Что ж такое? Здесь ни волков, ни разбойников нет, а ходить я здоров. Ночью-то еще свежее.

- Да тут четыре версты!

- А хоть бы и все пять. До свиданья, господа!

Соломин застегнулся, надвинул картуз на лоб, закурил сигару и зашагал большими шагами по улице.

- А ты куда? - обратился Паклин к Нежданову.

- Я вот к нему. - Он указал на Маркелова, который стоял неподвижно, скрестив руки на груди. - У нас здесь и лошади и экипаж.

- Ну, прекрасно... а я, брат, в "оазис", к Фомушке да к Фимушке. И знаешь, что я тебе скажу, брат? И там чепуха - и здесь чепуха...Только та чепуха, чепуха восемнадцатого века, ближе к русской сути, чем этот двадцатый век. Прощайте, господа; я пьян... не взыщите. Послушайте, что я вам еще скажу! Добрей и лучше моей сестры... Снандулии... на свете женщины нет; а вот она - и горбатая и Снандулия. И всегда так на свете бывает! А впрочем, ей и след так называться. Вы знаете ли, кто была святая Снандулия? - Добродетельная жена, которая ходила по тюрьмам и врачевала раны узникам и больным. Ну, однако, прощайте! Прощай, Нежданов, - жалкий человек! И ты, офицер... у! бука! Прощай!