Иван Тургенев - Новь

С Сипягиным он был очень короток, на "ты", знал его с молодых лет, беспрестанно встречался с ним в петербургских гостиных - и в последнее время начал мысленно прибавлять к его имени - всякий раз, когда оно приходило ему в голову, - почтительное: "А!" - как к имени будущего сановника. Калломейцева он знал несколько меньше и уважал гораздо меньше, так как на него стали с некоторых пор поступать "нехорошие" жалобы; однако считал его за человека, qui fera son chemin - так или иначе.

Он велел попросить посетителей пожаловать к нему в кабинет и немедленно вышел к ним в том же шелковом шлафроке, не извиняясь даже, что принимает их в таком неофициальном убранстве, и дружелюбно потрясая им руки. Впрочем, в кабинет губернатора вошли только Сипягин и Калломейцев; Паклин остался в гостиной. Вылезая из кареты, он хотел было ускользнуть, пробормотав, что у него дома дела; но Сипягин с вежливой твердостью удержал его (Калломейцев подскочил и шепнул Сипягину на ухо: Ne le lachez pas! Tonnerre de tonnerres!) и повел его с собою. В кабинет, однако, он его не ввел и попросил - все с тою же вежливою твердостью - подождать в гостиной, пока его позовут. Паклин и тут надеялся улизнуть ... но в дверях появился дюжий жандарм, предупрежденный Калломейцевым... Паклин остался.

- Ты, наверное, догадываешься, что меня привело к тебе, Voldemar? - начал Сипягин.

- Нет, душа, не догадываюсь, - отвечал милый эпикуреец, между тем как приветливая улыбка округляла его розовые щеки и выставляла его блестящие зубы, полузакрытые шелковистыми усами.

- Как?.. Но ведь Маркелов?

- Что такое Маркелов? - повторил с тем же видом губернатор. Он, во-первых, не совсем ясно помнил, что вчерашнего арестованного звали Маркеловым; а во-вторых, он совершенно позабыл, что у жены Сипягина был брат, носивший эту фамилию. - Да что ты стоишь, Борис, сядь; не хочешь ли чаю?

Но Сипягипу было не до чаю.

Когда он растолковал наконец, в чем было дело и по какой причине они явились оба с Калломейцевым, губернатор издал огорченное восклицание, ударил сеня по лбу, и лицо его приняло выражение печальное.

- Да... да... да! - повторял он, - какое несчастье! И он у меня тут сидит - сегодня, пока; ты знаешь, мы таких никогда больше одной ночи у себя не держим; да жандармского начальника нет в городе: твой зять и застрял... Но завтра его препроводят. Боже мой, как это неприятно! Как твоя жена должна быть огорчена!! Чего же ты хочешь?

- Я бы хотел свидеться с ним у тебя здесь, если это не противно закону.

- Помилуй, душа моя! Для таких людей, как ты, закон не писан. Я так тебе сочувствую... C'est affreux tu sais!

Он позвонил особенным манером. Явился адъютант.

- Любезный барон, пожалуйста, там - распорядитесь. - Он сказал ему, как и что делать. Барон исчез. - Представь, mon cher ami: ведь его чуть не убили мужики. Руки назад, в телегу - и марш! И он - представь! - нисколько на них не сердится и не негодует, ей-ей! И вообще такой спокойный... Я удивился! да вот ты увидишь сам. C'est un fanatique tranquille.

- Ce sont les pires, - сентенциозно произнес Калломейцев.

Губернатор посмотрел на него исподлобья.

- Кстати, мне нужно переговорить с вами, Семен Петрович.

- А что?

- Да так; нехорошо.

- А отменно?

- Да знаете, ваш должник-то, мужик этот, что ко мне жаловаться приходил...

- Ведь он повесился.

- Когда?

- Это все равно когда; а только нехорошо.

Калломейцев пожал плечами и отошел, щегольски покачиваясь, к окну. В это мгновенье адъютант ввел Маркелова.

Губернатор сказал о нем правду: он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости. Оно осталось тем же, когда он увидел своего зятя; и только во взгляде, брошенном им на приведшего его немца адъютанта, мелькнул мгновенный остаток его старинной ненависти к этому сорту людей. Пальто на нем было разорвано в двух местах и наскоро зашито толстыми нитками; на лбу, над бровью и на переносице виднелись небольшие ссадины с засохшей кровью. Он не умылся, но волосы причесал. Глубоко засунув обе кисти рук в рукава, он остановился недалеко от двери. Дышал он ровно.

- Сергей Михайлович! - начал взволнованным голосом Сипягин, подойдя к нему шага на два и протянув настолько правую руку, чтобы она могла тронуть или остановить его, если б он сделал движение вперед, - Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе... э... э... чтобы дать... чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы!

Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. - Тут Сипягин возвысил голос. - Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует...

- Ваше превосходительство, - заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, - я полагал, что вам угодно было меня видеть - и снова допросить меня, что ли... Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, - для меня та же латынь.

- Позвольте... латынь! - вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, - а это латынь: бунтовать крестьян? Это - латынь? А? Латынь это?

- Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? - спросил Маркелов - и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.

Калломейцев зашипел, затопотал ногами... Но губернатор остановил его.

- Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?

- Не в мое дело... не в мое дело... Кажется, это дело общее... всех нас, дворян...

Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором - и повернулся немного к Сипягипу.

- А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли - так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, - если оно меня сошлет в Сибирь... я роптать не буду хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому - защищается. Довольно с вас этого?

Сипягин воздел руки горе.

- Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос - и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы - чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться - до некоторой степени поручитьея - за тебя, Сергей!