Константин Вагинов - Гарпагониада

В тиши ночи

Я жду тебя,

Тоскуя и любя,

Ты ангел чистый предо мной,

Люблю одну тебя.

Огнями полон гулкий зал,

Вокруг духи, цветы.

Тебя в толпе я отыскал,

Оркестр галоп играл.

Но вот другому отдана

Твоя рука,

И злая ждет меня судьба

Ночного игрока.

В Монако жизнь окончу я,

Где море так шумит,

И не узнаешь никогда,

Где юный труп зарыт.

Раздался звонок. Вспорхнула Марья Львовна. Ахнула. Это был ее сын.

- Что ж это ты. . .

Сын ничего не ответил.

Карточки солдатиков висели на стенах, стояли на этажерках. Солдатики были с георгиевскими крестами, медалями. Одни браво обнажали шашки, другие стояли как вкопанные, с руками по швам, третьи отдавали честь, четвертые сидели в соломенных креслах. Марья Львовна стояла позади кресел. В центре висел общий вид лазарета. Все здесь дышало войной. Модные романсы того времени лежали на пианино, книжки о германских зверствах стояли на полочках, а в альбоме для открыток были карточки королей, царей и президентов и каррикатуры на германцев, австрийцев и турок.

Имущество Марьи Львовны с точки зрения здравомыслящего человека не являлось богатством. Стопки фотографий, перевязанные, золотой, серебряной или цветной веревочкой, могли заинтересовать только какого-нибудь художника. Он за каждую из них заплатил бы, пожалуй, по гривеннику. Стопки приятно пахнущих писем могли бы пригодиться только какому-нибудь литератору, он охотно заплатил бы за них три копейки. Несколько закладочек в виде лент с вышитыми поздравлениями могли бы быть приняты только в бытовой музей, если б ему предложили даром. Пузырьки из-под лекарств и флаконы из-под духов, конечно, можно было бы продать в какую-нибудь аптеку. Свадебный букет старушки можно было бы, конечно, разобрать, засохшие, пахнущие духами розы выбросить в помойное ведро или сжечь в печке, а кружева и белую шелковую ленту продать на рынке. За детский локон сыночка Жулонбин, пожалуй, скрепя сердце дал бы копейку. Среди этого барахла хранилась кукла с турнюром. За эту куклу, охотно, бытовой музей дал бы червонец.

Марья Львовна была необычайно опрятна: два раза в день она мыла паркет в своей комнате, а в свои выходные дни мыла пол по праздничному, т.е. скребла его до полного изнеможения. Всегда, когда ей было делать нечего, она приводила комнату в порядок. Брала тряпку и начинала вытирать пыль, хотя бы и пыли никакой не было. Если ее что-либо расстраивало, она начинала подметать пол, если она нервничала, она обращала внимание на буфет и проводила тряпкой по дверцам, или смахивала несуществующую пыль с этажерочек или по рассеянности невозможно грязной тряпкой, вчера употребленной на вытирание галош, гнала крошки со стола в пепельницу, или, поднявшись на стул, вытирала любимую свою картину. Сбрасывала комья пыли с буфета на пол, а затем вновь запыленную комнату приводила в порядок. Этим она могла заниматься часами.

Это занятие матери выводило Локонова из себя.

Неожиданно раздался оглушительный звонок. К Локонову ввалились Анфертьев и незнакомец.

Под стук ночной уборки незнакомец стал рассказывать:

- Жил при царизме купец Колоколов, мужчина во, что надо. Торговал он ценностями в Гостинном. Приходят к нему тверские купцы в поддевках с бородищами, просят показать им облачение тверского архиерея, - отца Гермогена, мол, по случаю рождения хотят они его отблагодарить. Колоколов показывает облачение дорогое, золоченое. Купцы в затруднении, мнениями обмениваются, как примерить. Надевает клобук. Нахлобучивают покупатели ему клобук. Обобрали ценности и дали стрекоча. Ребята были - рецидивисты, специалисты. Так. Подъезжает какой-то князь в расшитом мундире, в карете с гербами. Вылезает князь, рука не привящи. Низко кланяется Колоколов.

На днях день ангела княгини, я хочу ей колье подарить. Есть у вас что-нибудь хорошее?

- Пожалуйте, - низко кланяется Колоколов.

- Вот это колье, как будто... Да, пожалуй. Маша будет довольна. Как вы его цените?

- Двести тысяч, Ваша Светлость, - лебезит купец.

- Отложите для меня. Только денег у меня с собой нет, не захватил. Я сейчас пошлю за ними. Иван, я напишу, - говорит миляга лакею, а ты снесешь к княгине.

Берет миляга с конторки бланк Колоколова и просит хозяина написать - ведь князь не может, у него рука на привязи. "Дорогая Маруся, выдай подателю сего триста тысяч. Твой Петя."

- Иван, да побыстрее, - говорит покупатель, - да скажи княгине, что я к обеду буду.

Лакей вернулся и вручил деньги покупателю. Покупатель отсчитал двести тысяч и отдал купцу. Сто тысяч положил обратно в бумажник, взял колье, вышел и сел в карету. А купец вышел и в пояс кланяется.

- На что тебе, Петр Иваныч, нужны были триста тысяч? - спросила жена, когда Колоколов ввалился в переднюю.

- Какие триста тысяч, Маша? - побледнел купец. Князь-то был рецидивист-авантюрист.

- Меня-то не обворуешь, - подумал Анфертьев, - нечего у меня украсть, никто таким товаром, кроме меня, торговать не сможет.

- Этот Колоколов, - продолжал собеседник, - возьмет с собой половых из трактира, привезет их в ресторан и заставит тамошних официантов привезенным половым почтительно прислуживать.

Локонов пропустил рассказ пришедшего вместе с Анфертьевым человека мимо ушей.

- А про заграничных промышленников анекдотов не знаете? - спросил Анфертьев.

- Про заграничных ничего не знаю, - ответил собеседник. Вот про Киргизию... в Киргизии я был пять лет тому назад.

Шорох в соседней комнате продолжался. Марья Львовна думала, отчего сын ее рано вернулся, отчего он ее не любит, отчего он с ней не хочет поговорить по душе, посоветоваться. Молчание сына ее обижало. Она все торопливей и торопливей проводила тряпкой по дверцам буфета, затем она принялась за уборку этажерки, стала снова вытирать сломанный спиртовой кофейник, начала перетирать свои девичьи книги и читать и перелистывать их, все время вытирая то корешок, то золотой обрез. Она сохранила книги только своей юности: французскую грамматику, однотомного Лермонтова, хрестоматию, томик стихов Пушкина, "Записки охотника", "Подарок Молодой Хозяйке".

Кончив неинтересный для Локонова рассказ о том, как киргизы ставят самовар, как они жуют табак и, рассказав о том, что там чай, в особенности плиточный в великой цене, так что за сто грамм плиточного чаю вам дают целого барана, гость, приведенный Анфертьевым, умолк и задумался.

- Грязны они очень, - помолчав, добавил он - и подумать не могут, что без вшей жить можно. Стоит девица лет семнадцати, юбки у нее широкие, поймает вшу в голове и на зубы. Стоит и сосет, затем шкурку выплевывает. Чорт возьми, придешь в пикет, пьешь чай, а они, черти, стоят в ряд и как бы еде способствуют. Раскрыл я рот, чтоб положить кусок сахару, и они, черти, все рот раскрыли. Закрыл я - и они закрыли. А другая девица начнет свою юбку качать, вентилировать, а ты тут чай пьешь!