З Вендров - Наша улица (сборник)

- Нет, малыш, - усмехаясь, отстраняет меня Нахке. - Куда тебе с твоими нежными ручками? Не оглянешься, как нечем будет кукиш показать!

Даже собственного сына он не подпускает к станку.

- Быть токарем - все равно что кантором: мною кричишь, а хлеба - шиш! Я хочу, чтоб мой Мотл имел лучшую специальность: он у меня будет механиком или, по крайней мере, хорошим слесарем. Тогда у него будет зубам работа, а от токарного ремесла - только воду дяя каши зарабатываешь да соль к хлебу, и больше ничего!

Так делил я свои свободные, а иной раз и не свободные часы между Кузнечной и другими уличками, где жчлн мои товарищи. Мне было хорошо, жилось весело. И только одно временами омрачало мою радость: а вдруг отец узнает о моем времяпрепровождении и положит этому конец.

Ох и попадет же мне от него!

Но об этом лучше было не думать...

1941

МОИ УЧИТЕЛЯ

1. ПО МЕТОДУ АБРАКАДАБРЫ

Мое образование не ограничивалось посещением хедера; отец заботился также о "светском" образовании и нанимал для этой цели разных учителей. Первым из них был Шмерл Шмаес, который обучал меня не просто древнееврейском) языку, а "древнееврейскому с грамматикой".

Свой курс Шмерл Шмаес начал с азбуки, которою заставлял меня писать зачем-то в обратном порядке.

Из сочетания в обратном порядке нескольких букв складывались какието неудобопроизносимые слова - совершенная абракадабра.

Я так долго упражнялся в этих "сочетаниях", что они начали маячить у меня перед глазами... Воплотившись в образы чудовищ, они иногда являлись мне во сне. Произносить слова наоборот вошло у меня в привычку, превратилось в своеобразный спорт.

Вместо того чтобы сказать: "Я не иду в хедер", я произносил: "Редех в уди ен я"... Вместо "до свидания" - "Яинадивсод"... Сказать своему заклятому врагу - моему ребе Мотке Цивьецкес: "Провались к чертям!" - я бы, конечно, не отважился. Но ляпнуть: "Мятреч к силаворп!" - решался. Правда, ребе все равно меня колотил, но не потому, что понимал мои слова, а просто так, за мой "цыганский язык".

От абракадабры мы перешли ко второму курсу - к списыванию. Десятки раз подряд я должен был переписывать образцовое письмо к своему отцу, составленное учителем.

В этом письме я величал отца "сияющим солнцем", "путеводной звездой", "огненным столпом во мраке", "живым источником" и тому подобными титулами, вполне достаточнымч, чтобы угодить самому церемонному китайскому мандарину Обращения "мудрый", "просвещенный", "венец главы моей" и тому подобное не в счет.

Раз в месяц письмо к отцу заменялось письмом к старшему брату или дяде. Различие, впрочем, состояло только в том, что вместо слова "отец" я писая "брат" или "дядя"

и спускал два-три восторженных эпитета.

Мне было смешно писать письма своему отцу, сидящему тут же пли в соседней комнате. Я чувствовал также всю фальшь восхваления учености дяди Гецла: я прекрасно знал, что он едва разбирается в грамоте.

Грамматика доставляла мне не больше радости, чем абракадабра. Я легко заучил спряжения глаголов, по как связать правила грамматики с разговорной речью - не знал, а у моего учителя не хватало ни терпения, ни умения разъяснить мне это,

- Ты хорошенько зазубри то, что я тебе задаю, а до сстального со временем сам дойдешь. - Поглощенный болью в печени, учитель предоставлял меня самому себе.

Пока я списывал заданный текст, он бесшумно, с грустным лицом шагал по комнате, поглаживал рукой правую сторону живота и глубоко вздыхал: "Ох-ох-ох!.."

Время от времени он склонялся над моим плечом, заглядывал в тетрадь и говорил:

- Пишешь? Ну, пиши, пиши...

И бесшумными, осторожными шагами, чтобы не растревс;кить печень, снова начинал ходить по комнате.

Заметив у меня ошибку или кляксу, он вяло, точно по обязанности, делал замечание:

- Ай-ай, нехорошо быть таким рассеянным... Смотри, что ты тут напачкал!

Часто учитель в таких случаях ограничивался глубоким вздохом, относившимся, вероятно, в гораздо большей степени к его больной печени или к некрасивой, засидевшейся в девицах дочери, чем к качеству моего письма.

По сравнению с меламедом [Меламед - учитель начальной религиозней школы] Мотке Цивьецкес, отъявленным садистом, у которого я в то время учился, Шмерл Шмаес был для меня добрым ангелом. Но наши уроки происходили поздно вечером, после целого дня, проведенного в хедере. Нередко я приходил домой обиженный, возмущенный несправедливостью по отношению ко мне, с телом, нывшим от шлепков и тумаков, которые щедрой рукой раздавал ребе. И уроки древнееврейского языка казались мне томительными и скучными, как сам Шмерл. Я на них больше зевал, нежели учился.

Словно индюк, отзывающийся на каждый посвист своим "голдер-голдер", так и я на каждый вздох моего учителя отвечал протяжным зевком.

Единственно, чем я обязан Шмерлу Шмаесу, - это знакомством со светской литературой на древнееврейском языке. Первые четыре книги я прочел частью с ним, частыо самостоятельно. Некоторые из них звучали для меня как писания пророков, но читал я их с большей охотой, нежели пророков. Книжки привлекали меня хотя бы тем, что нэ имели никакого отношения к премудростям, которым обучали в хедере. Их можно было читать дома, когда хотелось.

Но так как от занятий со Шмерлом большой пользы не было, отец отказал ему и нанял другого учителя - Виннвицкого. От этого учителя у меня в памяти остались его темно-синие очки, сутулая спина и кругло подстриженная борода. Помню еще, что он ходил медленно, крупными шагами, выбрасывая ноги вперед, как верблюд. Все, чему он меня учил, я забыл прочно и навсегда.

К тому же времени отец нанял для меня первого учителя по русскому языку "с грамматикой и арифметикой".

Но учителя русского языка доставляли мне не больше радости, чем учителя еврейского языка. А я им - и того меньше.

2. ЖРЕЦ ХОРОШЕГО ПОЧЕРКА

Имя моего первого учителя по русскому языку было Моше Тартаковер. Но в городе его прозвали Моше Тарарам. Подобные клички часто бывали очень меткими: они подходили человеку, как голове шапка. Но прозвище Моше было явным поклепом. Со своими русыми кудрями, подстриженными в скобку, широкой раздвоенной бородой, военной выправкой Моше был скорее похож на генерала Скобелева, каким его изображали на лубочных картинках, нежели на еврея, тем более на издерганного, суетливого еврея. В нашем городе, однако, кличка приставала к человеку, как татуировка, - на всю жизнь. Подлинное имя человека могли забыть, но кличку - никогда.

Моше Тарарам отличался многими талантами: он был учителем чистописания, писцом прошений, агентом по шифскартам для эмигрирующих в Америку и попутно занимался починксй фортепиано, музыкальных шкатулок и духовых инструментов.

Хотя профессия учителя приносила Моше гораздо меньше дохода, чем другие его профессии, он хотел, чтобы его считали только учителем чистописания. Так обычно он и представлялся - полным титулом, и обязательно по-русски: