В Вересаев - Гоголь в жизни

В. С. Аксакова. Дневник. Спб. 1913. Стр. 165.

О себе что сказать? Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же. Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн красоте небесной.

Гоголь - В. А. Жуковскому, 2 февр. 1852 г. Письма, IV, 442.

3 февраля 1852 года в воскресенье утром я была дома, когда пришел Николай Васильевич. "Я пришел к вам пешком прямо от обедни,- сказал он,- и устал". В его лице точно было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение. Он сел тут же в первой комнате, на диване. Опять хвалил очень священника приходского и всю службу. Я сказала, что в этой церкви венчались отесенка (отец) и маменька. "В самом деле? Ну, так скажите вашей маменьке, ей будет приятно знать, что там совершается так хорошо служба". Я сообщила ему известие из деревни, что на другой день должен был приехать брат. "Ваши братья скачут, как английские курьеры в чужих краях, только и знают, что ездят взад и вперед (сколько лишних хлопот!). Вчера,- прибавил он,- получил я записку от Ольги Федоровны (Кошелевой). Какая-то бестолковая: она звала меня обедать, у ней должен был быть М. М. Нарышкин, только написала так, что я не вдруг догадался, когда она меня звала; и уже было поздно, я обедать бы и без того не мог идти, но после пришел бы повидаться с Нарышкиным".- "Что вы делали эти дни?" - спросила я его. "Зачем вам?" - сказал он. "Были ли вы у Хомякова?" - "Нет еще, не был". Мне кажется, ему слишком было тяжело к нему ходить; опять говорили мы о назначении чтения псалтири. Я спросила его о корректуре; он сказал, что сам был в типографии и все устроил; говорили о печатании "Охотничьих записок" (С. Т. Аксакова). Я сказала, что очень тихо идет. "Вы бы сами держали корректуру",- сказал он. "Не умею".- "Да это вовсе не трудно, стоит только выучиться этим знакам, я вам сейчас покажу, дайте мне какую-нибудь книгу". Я подала ему "Москвитянин"; он достал свою карманную книжку: вынул оттуда карандаш, раз-{550}вернул журнал и показал примерно несколько знаков. В это время воротилась Наденька, я ей сообщила полученные известия и что ей предстоит скоро ехать в деревню. "Да,- прибавил Гоголь,- вы и не знаете, а вам уже назначен маршрут". Я сказала, нельзя ли устроить как-нибудь нам песни, а Гоголь сказал: "Когда же? Уже лучше на масленице". "На масленице Наденька, может быть, уедет".- "Да, в самом деле",- прибавил Гоголь; но тем разговор об этом кончился. Я попросила перейти в другую комнату, сообщила Наденьке корректурные знаки, которым учил меня Николай Васильевич. Он же сам прибавил, что советовал бы нам заняться этим, что за это можно даже деньги получать, что он нанимает теперь корректора и платит ему за один том сто рублей (кажется, за вторую корректуру). Мы расспрашивали его о печатании его сочинений, как оно идет; он говорит, что он роздал в разные типографии, что идет довольно медленно, что ему мешают. Мы звали его приходить к нам с корректурой и у нас ее поправлять, он обещал, и так мы простились.

4 февраля я сидела в нашей маленькой гостиной с Митей Карташевским (брат Константин, Митя и Любенька только что приехали из деревни, самовар был на столе). Мы говорили очень живо о Карташевских. Передняя комната была темна, портьерка в нее поднята; я услышала чьи-то шаги, но не обратила в первую минуту на то внимания, думая, что это брат. Шаги приблизились, я обернулась: то был Гоголь; я ему обрадовалась чрезвычайно: вовсе его не ожидала. Он спросил, приехал ли брат, и, узнав, что он у Хомякова, сказал, что сам туда зайдет; спросил меня о здоровьи, так как накануне я была нездорова. Уселся в углу дивана, расспрашивал о том, о другом, в лице его видно было какое-то утомление и сонливость. Кошелева прислала звать нас с Наденькой к ней, я ему предложила ехать туда же. "Нет,- сказал он,- я не могу, мне надобно зайти еще к Хомякову, а там домой, я хочу пораньше лечь. Сегодня ночью я чувствовал озноб, впрочем, он мне особенно спать не мешал".- "Это, верно, нервный",- сказала я. "Да, нервное",- подтвердил он совершенно спокойным тоном. "Что же вы не пришли к нам с корректурой?" спросила я. "Забыл, а сейчас просидел над ней около часа".- "Ну, в другой раз приносите". Но этому другому разу не суждено было повториться. Гоголь просидел недолго, простился, по обыкновению подавши нам руку на прощанье, и ушел. Это было последнее свиданье. Как нарочно, я не пошла его провожать далее, потому что собирались ехать. Ничто не сказало мне, что более его не увижу.

Мы все были поражены его ужасной худобой. "Ах, как он худ, как он худ страшно!" - говорили мы...

В. С. Аксакова. Дневник, 167, 169.

В один из этих дней приезжал к нему М. С. Щепкин. Видя его в хандре и желая его развеселить, рассказал ему много смешного; и когда тот оживился, он напомнил, что у него нынче отличнейшие блины, самая лучшая игра и т. д., расписал ему обед так, что у Гоголя, как говорится, слюнки потекли. Гоголь обещался приехать обедать; условились во времени; но он приехал к Щепкину за час до обеда и, не застав его, приказал сказать, что извиняется и обедать не будет оттого, что вспомнил о прежде данном обещании обедать в другом месте. От Щепкина он возвратился домой и обедать {551} не поехал никуда. Это, кажется, было его последнее свидание с ним. Спустя несколько дней он велел уже отказывать всем своим знакомым и - ему.

А. Т. Тарасенков. Последние дни, 26.

После долгого мясоеда настала сырная неделя (масленица). Нащокин и Щепкин позвали Гоголя на блины в трактир Бубнова. Когда они за ним пришли, он наотрез отказался. Щепкин начал кощунствовать. Он его взял за ушко: "Ты когда-нибудь будешь за эти слова раскаиваться, смотри, чтобы не было поздно".

А. О. Смирнова. Автобиография, 305.

О последнем своем свидании с Гоголем М. С. Щепкин рассказывал следующее: "Как-то недавно прихожу к Гоголю. Он сидит, пишет что-то. Кругом на столе разложены книги, все религиозного содержания". "Неужели все это вы прочли?" - спрашиваю я. "Все это надо читать",- отвечал он. "Зачем же надо? - говорю я.- Так много написано всего для спасения души, а ничего не сказано нового, чего не было бы в евангелии". Тут Гоголь принужденно отшутился, сказав что-то вроде: какой шутник! А я продолжал: - "Я и заповеди для себя сократил всего на две: люби бога и люби ближнего, как самого себя".- "Потом,- говорил Щепкин,- я рассказал Гоголю следующий случай. Ехал я из Харькова в то время, как были открыты мощи св. Митрофания. Дай, думаю, заеду в Воронеж, хотелось видеть, что может сделать вера человека. Приезжаю в Воронеж. Утро было восхитительное. Я пошел в церковь. На дороге попался мне мужик с ведром; в ведре что-то бьется. Смотрю - стерлядь! Думаю себе: в церковь еще успею. Сторговал, купил рыбу и снес домой. Потом пошел в церковь. Дорогой так восхищался природой, как никогда не запомню. Было чудесное утро. Прихожу в церковь. Народу множество, и такая преданность, такая вера, что я и сам умилился до слез, и сам стал молиться: "Господи боже мой! Весь этот народ пришел тебя молить о своих нуждах, бедах и болезнях. Только я один ничего у тебя не прошу - и молюсь слезно! Неужели тебе нужны, господи, наши лишения? Ты дал нам, господи, прекрасную природу, и я наслаждаюсь ею, и благодарю тебя, господи, от всей души", Тогда Гоголь вскочил и обнял меня, вскрикнув: "Оставайтесь всегда при этом!"