Моисей Винокур - Голаны

Проклятое мочегонное! Оно меня утешает.

Я сижу, как ночной надзиратель скотомогильного блока. О Б-ги! Моисей Зямович - в надзирателях. Всю ночь три пизды занимают мое воображение. Особенно - социально близкая. Добровольно.

Трижды семь позорных лет я отхрячил на вас, сучары. Вы меня ждали в пристанище? Вы меня гладили по шерсти? Да, я был татарином в ваших караван-сараях! "Давай каспомат!" - вот что я слышал.

Суицидные дыры. Кем только я ни крутился возле кастрюли домашнего очага!

И-и-хсс!

Я был некурящим, непьющим, негулящим, работящим, любящим, благодарящим, русскоговорящим, манящим, суперактивностоящим, вещим и вящим. И хуйзнаеткем я не был!

С детских лет я вас усердно штудирую. Возмужав, шутя находил пальцами даже фаллопиевы трубы.

Я был никем, кто станет всем в загробной жизни и Первосвященником среди шоферни ради вас, пропадлы! Только гинекологом не стал и пидором. Какая досада!

- Бародушкеф у тебья, как море, - бредит Светлана Витальевна на румынском жаргоне, и я бегу, как шнырь, поменять подстилку.

Усохшая в кулачок жопка с родинкой на левой щеке. Шланг катетера (от парши - в вечность) сцеживает рассол хлюпсвинины. Кошелка с уголовными губами. Катастрофа! Теперь этой жопкой можно только срать в танталовых муках.

Мне однажды Бермуда профукал под великим секретом, что если сорок восемь часов кряду медитировать словом "кус" любимой женщины, у нее отрастет новая матка.

Как миленькая. Что делать? Что делать с законной книгой "Нида", категорически запрещающей кнокать в то место? Что делать?

Подманить и сказать: "Кус, кус, кус", или реабилитировать больное самолюбие?

Там ведь уже такой люфт - у этой пизды-побегушницы от Бней-Брака до Москвы раком! Что делать?

- В чем дело? - нервничает Светлана Витальевна уже не в бреду, а по-деловому. - Ждешь моей смерти, Мишенька? У-у, мужичье поганое! Пошел вон!

От незаслуженных упреков вспыхнул сушняк полыни и ботва ее скифских пастбищ, и вигвам крытки в Рамле, и саксаул Ашхабада.

Две японских бритвы взметнулись в ее окаянных бельмах страхом смерти и ненавистью.

- И-и-и-хсс!

- Проваливай, подонок!

В отчаянии схватил полную парашу ходящими ходуном руками, отнес и вылил в биде. Вернулся. Схватил "Литературные страницы номер раз" вместе с ОШО и в сердцах заебенил в биде. И слил воду. И грех с души. Забил с горя косяк. Подкурил. Крикнул: "Прощай!"

И продернул в Станицу.

ФЛАМИНГО

Вот и осень. Сентябрь-ноябрь. Бабье лето Палестины в предчувствии ареста. А арест - он как оргазм, когда ты уже затих и расставил ноги, и тебе отсосали аккуратно, чтоб не забрызгаться. Однако.

Ноябрь. Вы еще помните тот ноябрь? Ужасно превентивный месяц! Хоть и живу я в политической жизни страны ниже лишайника-ягеля и тише мандавошки у ингушета, засобирался и я в крестный путь - по свежей информации. Свежести из ряда вон. Это как ленч у коренных израильтян, когда на стол подают от хуя уши такой свежести, что они еще хлопают.

Значит, так: две пары нательного белья, банные туфельки ручной работы в неволе в бытность мою в суперсекьюрити в Рамле, скакалку для прыжков на ограниченном пространстве, вилку электронагревателя (от них хуй дождешься кипятку), "Литературные страницы номер раз", предметы культа, и присел на дорожку.

Теперь меня одолевают сомнения. Не когда возьмут, а во сколько. И хотя любые сомнения в пользу обвиняемого - с одной стороны, и не шибко бьют по яйцам - с другой, я решил косить под доброкачественную плесень в политическом аспекте кириллицей без препинательных знаков.

Чтоб не рехнуться, забиваю тучный косяк. Хули жалеть в последний день Помпеи. Подкурил. И вы уже знаете, что случилось, из ранее прочитанного.

Так я сидел и шмалил, как отверженный, запаивая в целлофан ботву канабиса, урожая последних лет, и страдал! Тулинька-Туля-винокурвертируемая валюта на ларьке тюремных ассоциаций с последующим взрывом в кулаке утраченных грез... Где подцепила ты еврейскую манеру отвечать вопросом на вопрос?

- Тулинька, люба, ну какой нам смысл базарить? Я люблю, когда гладят по шерсти. Неужели это порок?

- А ты?

- Тулинька, кеци! Красивейшая из женщин. У меня было тяжелое детство. Меня, как козью ножку, заворачивали в газеты вместо пеленок и втыкали в снег в уссурийской тайге. Конусом в сугроб, лицом к Великой Отечественной войне. Ведь я мог застудить простату!

- У тебя больное самолюбие.

- Тулинька, люба, я вырос в семье, где кормить грудью младенца считалось западло. У мамы, видите ли, были перси. Я жрал молоко скота и чмекал хлебный мякиш через марлю. И в два годика кричал каждой встречной корове: "Вус эрцех, момэ?" Ты мне сочувствуешь?

- А ты?

- Сука, ты сказала, что любишь меня.

- А ты?

- Что - я?

- Ты... ты - эгоист!

- Обижаешь, начальник.

- А ты?

- Я люблю тебя!

- Пошел ты на фиг со своею любовью.

- Родничок ты мой серебряный! Золотая моя россыпь! Вакуум и удушье моих дыхательных путей. Ведь ты знаешь, что то, что от кошки родилось, замяукает.

- А ты?

О, диалоги матриархата! Будьте вы прокляты! Бездны бытия от сотворения мира на сукровице, выдранной из детородного члена кости. Ушлая Ева. Проблядь Лилит. Архаичные сумерки фраерюги Адама. Псилоцибин древа познания!

- Но Господь поставил херувима с огненным мечом к востоку от рая!

- А ты?

Хук слева открытой ладошкой по до боли симпатичному мне лицу. Хук справа.

- Подонок!

- А когда сосешь - губой трясешь?

- Не бей меня, Мишенька!

- Я люблю, когда гладят по шерсти!

- Да, Мишенька, да!

- Я люблю, когда глаза напротив зовут!

- Да, Мишенька, да!

- И обжигают сиськи!

- Да.

- И пылают булочки попки!

- Да.

- Я люблю тебя, Туля!

Хотелось всплакнуть перед дальней дорогой.

Умывшись слезой, я вздохнул и заныкал "зерег" с канабисом в укромном месте седалища. Над державой носился синий хаос мигалок, и вой сирен метался над бездной. Когда они подъехали и одевали "бананы" на конечности бренной оболочки, мое астральное тело, проскочив низкую облачность, купалось в амброзии артезианских иллюзий. Как в Баден-Бадене.

Не докучали. Не оскорбляли. Не били. Чтили отца моего и мать мою. Не прелюбодействовали. Любили меня, как самих себя. Имени моего в слове напрасном не поминали. Не лжесвидетельствовали, не скотоложствовали. И, естественно, не убили. Только смеялись, когда я пожалел, что вывел их из Египта. "Сонэ миштарот ихие!" - кричал я в припадке клаустрофобии, а они смеялись, как дети.

Посадят в пробирку крайне правых экстремистов, включат декомпрессор и кнокают, как меня мудохает болезнь левизны.

Лучше бы Тулю на сходняк привели. От хорошего человека в Бат-Яме!

А время шло, и часики тикали.

За давностью преступлений я их понял и простил. Даже подлянку в Осло.