Е Жаринов - Нация и сталь

Назначенный в качестве нового командующего, Сект намеревался, как он писал позже, "нейтрализовать яд" Версальского договора. Это означало не только преодоление ограничений самого договора, но также сглаживание разлада и возмущений, вызванных его ратификацией правительством. Старый офицерский корпус, который великий немецкий теоретик войны Карл Фон Клаузевиц охарактеризовал столетие назад как "тип организации с собственными законами, обрядами и традициями", отвечавшей только перед кайзером. Теперь кайзер в качестве главы государства был заменен социалистом Эбертом, который начинал карьеру как шорник и содержатель трактира. Необходимо было, чтобы офицеры приобрели новое чувство верности если не по отношению к республиканскому или другому переходному режиму, то по отношению к рейху. Это чувство преданности Сект почти мистически воспринимал как "постоянное состояние немецкого государства и народа".

С самого начала своей деятельности Сект нашел способы обойти ограничения Версаля. Он благоразумно сохранил генеральный штаб, упрятав его функции под невинным названием "Управление войск".

С целью увеличения офицерского корпуса, который договором ограничивался до 4 000 человек, Сект маскировал свой управленческий личный состав, скрыто замещая офицерами должности гражданского персонала как в Министерстве обороны, так и в других правительственных ведомствах, добавив новый контингент для заполнения мнимых вакансий.

Сект также смотрел сквозь пальцы на наращивание полицейских сил, превышавших ограничения Версальского договора. Он использовал эти силы как резерв личного состава армии. Закаленные в боях офицеры надевали полицейскую форму и проводили военную подготовку тысяч новобранцев. Только прусская полиция насчитывала 85 000 человек, многие из которых имели на вооружении, как и регулярные пехотные части, винтовки, пулеметы и бронемашины.

Сект полагал, что ограниченный контингент рейхсвера в некоторых случаях был даже выгоден. Эта строгая ограниченность позволяла быть более разборчивым, более требовательным к тем, кто шел служить в армию в отличие от хаотичного и случайного набора призывников.

Так, на каждую вакансию среди солдат и унтер-офицеров в среднем приходилось семь претендентов. Отобранные кандидаты отвечали самым высоким в мире требованиям в области физической подготовки. Эти солдаты получали необычайно высокое жалование: в семь раз больше, чем равные им по рангу военнослужащие во французской армии. Офицеры, как правило, лучше обращались с такими солдатами. На рядовых запрещалось налагать суровые и часто неоправданно жестокие наказания, которые практиковались в императорской армии. Таким образом, были созданы самые благоприятные условия для того, чтобы в армии был воссоздан дух воинского братства и преданности своему ратному высокопрофессиональному делу.

Сект обращал также особое внимание на развитие стратегии мобильности, наилучшим способом подходящей для высокопрофессиональной небольшой армии. "Все будущие способы ведения войны, - писал он в 1921 году, - похоже, связаны с применением подвижных частей, относительно небольших, но высокого качества и действующих эффективнее с поддержкой авиации". Такой акцент на скорость и маневренность предвещал второй немецкий блицкриг. Одновременно он отражал и опыт Секта, приобретенный в Первую мировую войну.

Делая упор на мобильность, Сект создавал структуру рейхсвера как кадровой армии, способной в будущем к последующему расширению. Он создал то, что называют "армией руководителей", в которой каждый участник готовился таким образом, чтобы занять высшую должность и взять ответственность на себя. Таким образом, при мобилизации майоры и полковники становились бы генералами, а лучшим из солдат и утер - офицеров присваивалось бы звание лейтенантов.

Представление Секта о развертываемой армии отражалось также в его политике сохранения живых полковых традиций. Каждой пехотной роте, которая, как правило, насчитывала не более 300 человек, присваивались названия, ордена и даже знамя полка, которые брались из старой императорской армии. Это не только повышало моральный дух, но помогало обеспечить практическую возможность для десятикратного увеличения рейхсвера и превращения его в боевую силу, состоящую из миллиона солдат.

В свете всех этих реформ военно-промышленный договор между Германией и Россией был взаимовыгодным предприятием.

Большевизм пришел к власти без логически последовательной экономической программы. Перед 1917 годом партия сосредоточилась почти исключительно на политической борьбе против царизма, а не на казавшихся отдаленными проблемах социального устройства будущего общества. Февральское восстание оказалось неожиданным для партийных руководителей, которые затем в оставшиеся перед октябрем месяцы обсуждали в основном вопросы борьбы за власть, а не перспективы её использования. Традиционный марксизм содержал мало отправных точек для размышлений о послереволюционном развитии. Сам Маркс рассматривал экономическую модернизацию как историческую функцию капитализма, нигде не указывая и даже не намекая на возможную роль социалистов в этом деле. К тому же он, вообще, отклонял попытку делать конкретные предложения относительно послекапиталистического развития, и это стало традицией, которую соблюдали его последователи. Известно также, что Ленин критически относился к обсуждению проблем будущего. Он предпочитал совет Наполеона: "On s'engage et puis... on voit" ("Ввяжемся в бой, а там посмотрим"), признавая позднее, что большевики действовали в 1917 году именно так.

Вместо того, чтобы подойти вплотную к решению вопросов социалистической реформы правления в России, большевики прибегли к положению, считавшемуся у марксистов бесспорной истиной, которая выражалась приблизительно так: пролетарская революция так же, как предшествующие ей буржуазные, будет явлением международным. Социальную и экономическую отсталость России, заключали они, можно преодолеть благодаря товарищеской помощи и поддержке с Запада. Это нежелание задумываться над программными вопросами больше, чем что-либо другое, мешало большевикам разумно рассуждать об экономическом обновлении.

Ставя экономическое будущее России в зависимость от успешного восстания в Европе, доктрина мировой революции отвлекла большевиков от внутриполитической реальности, ослабляя понимание необходимости индустриальной и аграрной программы и приковывала их внимание исключительно к событиям на Западе. В результате одним из основных партийных принципов стала вера в революционную войну с помощью которой революционная Россия могла бы в случае необходимости избежать изоляции и обеспечить спасительную связь с передовыми индустриальными странами Европы. Революционная война стала официальной составной частью большевистских взглядов в огромной степени оттого, что она заменяла отсутствующую программу социальных преобразований и экономического развития.