Алексей Зикмунд - Герберт

- Уже поздно, мне пора, - сказала она, отстраняясь от мальчика. Она подошла к креслу и сняла со спинки малиновую сумочку, усыпанную синими точками.

Герберт и Бербель вышли через парадную дверь. Они миновали палисадник и по каменной лесенке спустились в маленький и кривой переулок. Кое-где в домах светились желтым, красным и синим занавешенные окна.

Еще не пришла полночь, и кое-где слышался отрывистый стук каблучков. В конце улицы, на повороте, горел один-единственный фонарь, горел, наклонившись над мостовой, и Герберт загадал, что, когда они спустятся к этому фонарю, то хотя бы постоят рядом. Желто-белый свет так красиво ложился на мостовую. Итак, день рождения миновал, думал он, поддерживая девушку под локоть.

Вдалеке послышались голоса, показались люди - их было человек двадцать: двое катили перед собой тележку, чем-то нагруженную; это были штурмовики, одеты они были в коричневые рубахи с узкими черными галстуками, кожаные или вельветовые штанишки и гольфы; средний их возраст не превышал шестнадцати лет. Впереди процессии шел молодой мужчина лет двадцати пяти, на рукаве у него была повязка со свастикой. Герберт и Бербель отступили на тротуар. Прыщавое лицо предводителя было совсем рядом, луна и звезды освещали его сверху, снизу оно слегка подсвечивалось двумя карманными фонариками, которые несли юные штурмовики. Качающийся свет этих маленьких фар произвольно раздвигал уличную темноту. У предводителя был длинный и острый нос, на кончике которого находились очки в металлической оправе. Он вопросительно посмотрел на двоих прохожих, повернулся лицом к тележке и как крыльями взмахнул тонкими руками в коричневой рубашке. Штурмовики везли тележку, заваленную книгами. Луч, скользнувший по ним, высветил один корешок. На нем крупной готикой было написано: "Томас Манн". А Герберт, еще только создающий мнение о себе, подумал: "Сколько же я еще не знаю, как много предстоит узнать, прежде чем я начну до конца осознавать себя в этом мире". Какие еще Манны и Вейнингеры встретятся у него на пути.

Книги везли для сожжения: костер решили приурочить ко дню рождения какого-то фюрера. Но ни Бербель, ни Герберт еще ничего об этом не знали. Именинник остановил девушку у фонаря и попытался обнять ее, но она вильнула:

- Знаешь, я кое-что хочу сказать тебе.

- Что?

- А ты нагнись.

Герберт нагнулся, и она еле слышно прошептала:

- Я наполовину еврейка.

Бербель выпрямилась, как бы стараясь рассмотреть эффект, произведенный ее же словами. Фраза эта со свистом пронеслась мимо него и растаяла где-то во тьме. И хотя она была сказана еле слышно, тем не менее Герберт ощутил всю ее будто бы материализовавшуюся значимость.

- А какое это имеет значение? - спросил он, немного подумав.

- Разве ты не гражданин своей страны? - В этом ее вопросе был вызов, и она поглядела на него так, как смотрит генерал на провинившегося солдата.

- А что такое гражданин?

- Ну, гражданин - это тот, кто выполняет то, что делают все.

- Да какая разница, гражданин я или не очень! Какое это имеет отношение к тебе и ко мне! Я пригласил тебя к себе, ты подарила мне бритву. Я смотрю на тебя и взрослею, с каждой минутой меня делается все больше и больше. Я уже не думаю, что сказать тебе. Все происходит само собой, и тебе это нравится.

- Не всегда.

- Это почему же?

- Ты очень юн, Герберт, а мне нравятся мужчины постарше, умеющие молчать. Ты же молчать не можешь.

- Я самоутверждаюсь.

- Ладно, будь попроще.

- Да куда уж проще.

- Ты очень милый мальчик, очень милый и очень хороший.

- Не очень это меня утешает. Внутри меня живет повеса и негодяй, просто случай еще не представился.

- Ну, еще представится.

- Ты думаешь?

- Думаю, да.

И тем не менее Герберту было ясно, что она с ним не откровенна. Бербель надулась и нервно тряхнула волосами. Посмотрев на свет, она сощурила глаза так, что они стали похожими на щелки. Герберт тоже сощурил глаза, и они у него тоже сделались похожими на щелки, сквозь эти щелки он и увидел длинные и пристальные дуги света. Эти дуги составили в голове его световой каркас, в который было заключено ее лицо с развевающимися красными волосами. Она что-то говорила ему, губы ее выразительно извивались. Но тут он совсем закрыл глаза, и светящийся каркас исчез.

Следующая улица, до которой они пошли, вся сплошь была залита ярким электричеством, и ему показалось, что они проходят сквозь грандиозный пожар. Окна в квартире Бербель были погашены, но он не стал проситься к ней в гости, так как решил, что они и так провели вместе много времени. Когда он возвращался, ему попалось трое пьяных: они были одеты в черное, и один из них протянул ему черный металлический значок-свастику с белыми прожилками. Когда пьяные ушли, он огляделся по сторонам и бросил значок в клумбу.

Несколько дней Герберт жил как под гипнозом - он стыдился своей влюбленности. Однажды утром его разбудил длинный звонок в парадную дверь, и он резко откинул одеяло, так, что Вейнингер, лежащий сверху, упал на пол. Упавший Вейнингер лишил его последних остатков сна. Он спустился вниз по вздыхающей на каждом шагу лестнице и открыл дверь. Почтальон протянул ему желтую кожаную книжку, в которой он расписался химическим карандашом. Телеграмма была от отца, и звучала она следующим образом: "Герберт, мне очень плохо, приезжай". Тон ее был загадочным, а словарный запас - ничтожным. Телеграмма произвела на Герберта сильное впечатление. Он еще долго топтался перед закрытой дверью, сжимая в руке шершавый четырехугольник. Бабушка стояла в дверях и смотрела на него стеклянными глазами. В отличие от глаз Бербель, к которым Герберт всегда присматривался и которые находились в постоянном движении, у бабушки зрачок всегда оставался неизменен: он не сужался и не расширялся - взгляд ее существовал как бы отдельно от тела.

- Я, видимо, поеду к отцу.

- Поезжай, если сможешь, но ты неважно выглядишь, Герберт.

- Какое это имеет значение, мне надоело находиться здесь.

- А разве я держу тебя?

- Нет, но ты говоришь о моей внешности. Кстати, что во мне тебе не нравится?

- Все, Герберт: твой вид, образ твоих мыслей, небрежность. Ты совсем не замечаешь, что я тоже живая.

- Неправда, я вижу, ты действительно живая, ведь ты разговариваешь и дышишь.

- О Господи! - Бабушка вздохнула и пошла сквозь комнаты.

Уже давно он ловил себя на мысли, что мыслей как таковых у него не осталось, что существование его движется вперед вопреки всякой логике, и только одно обстоятельство радовало его: вызревание в нем самом какой-то безусловной единицы искренности.

- Учти, сейчас сложно с отъездом, - сказала бабушка, высунувшись из дверного проема.

Разрешение на выезд из Германии Герберту выдали довольно легко. Чиновник в отутюженном френче со свастикой вместо галстука и в скрипящих сапогах долго рассматривал его.