Леонид Андреев - Сборник рассказов

Я устал. Не говорите это моим покупателям на ба­заре, мне еще нужно дотянуть рабочий день… но я ужасно устал. Все слишком поздно приходило в моей жизни, и не гневайтесь, моя дорогая, не плачьте, моя девочка: мне не нужна ваша любовь. И как хорошо, что о ней не сказано было ни слова и проклятое семя лжи не взошло: какие это были бы ужасные, презрен­ные цветы! Дорогая моя, я все видел. Вот уже месяц – или больше? – вы мучительно ищете предлога и мину­ты, чтобы открыться мне и сказать: люблю. Вот уже месяц я, как искусный донжуан и как самый негодный трус, наслаждаюсь видом этой борьбы, подталкиваю вас, внушаю жестами гипнотизера еще большую лю­бовь, подвожу к самому краю – и со страхом бегу, про­сто-напросто удираю. Волосы поднимаются на моей голове, мне трагически страшно, ибо гонят меня Эвме­ниды, но бег у меня мелкой трусцой, как у жалкого карманника, которого преследует полиция. Вы заметили, что в начале каждого нашего вечера говорите вы, а я молчу, к концу же я болтаю, как одержимый болтли­востью, как резонер в дурной пьесе, а вы молчите, ра­стерянная, немая, печальная, не знающая, за что схва­титься в этом море слов? И так, молчащую, я выпрова­живаю вас за дверь, лицемерно задерживаю вашу руку, холодную от печали и недоумения, и поспешно запира­юсь: на сегодня я спасен. Вы тотчас же уходите от две­ри, или еще стоите? Я ухожу тотчас же. Но на той не­деле – вы помните? – я минут десять стоял перед этой дурацкой дверью, за которую сам только что выпрово­дил мое последнее, но слишком, слишком запоздавшее счастье. Кажется, впервые понял я, что такое дверь, ког­да минут десять посмотрел на ее освещенную плоскость; и, услышь я вздох ваш… Нет!

Все приходит слишком поздно.

Мой поезд отходит только утром, чемоданы упако­ваны и ящик с красками далеко, и мне нечего делать всю ночь: крайне удобный случай для последней вспыш­ки резонерства. Послушайте, что это значит. Когда я был мальчиком лет семи или восьми, я до страсти лю­бил мятные дешевые пряники, продававшиеся на нашей глухой улице, в маленькой лавчонке; назывались они почему-то «жамками», и на копейку их давали две штуч­ки. И не знаю я, почему у меня никогда не хватало копе­ек, чтобы наесться досыта: родители мои были в ту по­ру не бедны и ни в чем другом я не терпел недостатка, но на жамки у меня всегда не хватало. Конечно, это бы­ло маленькое безумство, детская мания. Но помню мои мечты о жамках и черную зависть к тем, кто их ел; помню их необыкновенный вкус и вид, эту тоненькую из­вестковую корочку, мягко ломавшуюся под пальцами, помню мое томление о миллионе жамок, целой горе. пря­ников! Вероятно, я ел их много, но мне хотелось еще больше, еще больше; и до сих пор, через многие десят­ки лет, мой голод остался неудовлетворенным. Вы по­нимаете это? Я могу купить этот миллион жамок, и иног­да я, правда, покупаю фунт или два, – и их съедает при­слуга: этих мне не надо, эти чужие, и вкус их мне не знаком.

Пришло – но слишком поздно. Все приходит слиш­ком поздно, и мои милые жамки были только звонком к началу этого дурацкого спектакля. Хотел я дальше пу­тешествовать… и как хотел! Вам понятна эта страсть к новым странам и новым берегам, и я не раз подмечал в ваших глазах, когда рассказывал о моих скитаниях по Европе и Америке, этот безумный огонек любопытства, жажды бесконечного движения, покорную и священную жадность человеческой души, брошенной на землю для блуждания. У номадов и прирожденных авантюристов этот огонек превращается в пожирающее пламя, но у ме­ня он, вероятно, только тлел, как и полагается у куль­турного юноши, который отечеству на пользу и родите­лям на утешение; и никуда я не поехал, пока не окон­чил всех полагавшихся мне курсов. А когда поехал…

Правда, очень приятно и удобно ехать в междуна­родном вагоне или на подкованных туристских подош­вах бродить по Тиролю, и это совсем, до полного обма­на, походит на путешествие. Но отчего, когда я гляжу в зеркальное окно вагона, я всегда вижу призрак студен­та с голодными глазами, который быстро и безнадежно стремится за поездом, бесследно исчезает на шумных остановках – и снова несется за поездом, мелькает, как маленькая тень над солнечными долинами Арно, над стремнинами Норвегии, над бурным простором Атлан­тиды? Ибо пароходы он преследует так же, как и поез­да, и только в Гранд-Отелях и пышных Эксцельзиорах его никогда не увидишь. И как скучен становится мир, в котором турист заменил авантюриста и мертвые души, вместо Харона, перевозит Кук!

Пришло – но слишком поздно. Все приходит слиш­ком поздно, и в этом разгадка моего отчаяния. Любовь… Да, любовь. Вот проклятая богом страна, где опоздание служит законом, где ни один поезд не приходит по рас­писанию и начальники станций в красных шапках – все сумасшедшие или идиоты. Но здесь и сторожа сошли с ума от крушений! Опаздывают все признания и поце­луи, всегда слишком ранние для одного и слишком позд­ние для другого, лгут все часы и встречи и, как хоровод пьяных призраков, одни бегут по кругу, другие догоня­ют, хватая воздух протянутыми руками. Все в мире при­ходит слишком поздно, но только любовь умеет минуту запоздания превратить в бездонную вечность вечной разлуки!

Я мало рассказывал вам о моем большом прошлом, да и сейчас не стану тревожить его: там много мертвых, а к мертвым я начинаю чувствовать симпатию, и покой их мне кажется достойным уважения. Но одной женщи­не я и в могиле не дал бы покоя, такая это была глупая, невообразимо глупая женщина; и если она умрет, а я еще буду жив, я найму человека с палкой, который все время, день и ночь, будет стучать в ее могильный ка­мень, не даст ей спать ни днем, ни ночью. Вы подумай­те, моя дорогая, она сумела опоздать на целых шесть лет! Шесть лет я добивался ее любви, все силы души об­ратил на служение ей, а она шесть лет упиралась, опаз­дывала на вымоленные свидания, выходила за кого-то замуж, разводилась, опять выходила. И последний на свете, о ком она думала, был я с моей любовью. Целых шесть лет! Я не стану будить вашу милую ревность слишком длинным рассказом о глупостях, которые я про­делывал с видом жалким и безумным… да, я был жалок и безумен, как и все в этой проклятой стране неверных расписаний и ежеминутно сшибающихся поездов. Скажу только, что последним моим безумством был гашиш, ув­лекший мое сердце в еще более дикую страну пленитель­ных ужасов и ужасающих очарований; а когда я вернул­ся оттуда, я был костляв, как манекен, и желт, как ох­ра, и спокоен, как турок. Вам случалось видеть старые деревья при большой дороге, в которые ударила молния: зелень ветвей – и черное обугленное дупло на месте сердцевины. Я выжег мою любовь, дорогая, и до сих пор, если нет под рукой лучшего занятия, с гордостью вспоминаю мою героическую борьбу и славную победу.