Леонид Андреев - Сборник рассказов

– Ду-рак! – искренно и серьезно пожалел себя Тол­пенников, ложась в постель и сжимаясь в маленький круглый комок, как продрогший ребенок. Но сон не при­ходил, не приходил вместе с ним и покой. Отчетливо, как галлюцинация, виделось пятнистое, приличное лицо Абрама Петровича и близко наклонялось, осклабленное, фамильярное, и оно было не одно, а со всех сторон на­зойливо лезли другие такие же лица и так же осклабля­лись, и подмигивали, и предлагали свои услуги. И, как маленькому, хотелось отбиваться от этих призраков ру­ками, плакать и просить у кого-то защиты.

На следующий день Толпенников застал Алексея Се­меновича дома. Прием клиентов еще не окончился, не­смотря на поздний час, и из кабинета глухо доносился незнакомый голос, что-то рассказывавший и о чем-то спрашивавший. В большой приемной чувствовалось не­давнее присутствие людей, пахло табачным дымом, аль­бомы на круглом столе были разбросаны и некоторые раскрыты, и кресла вокруг стола расставлены в беспо­рядке. Толпенников успел рассмотреть несколько альбо­мов с видами Швейцарии и Парижа, и эти дурно испол­ненные картинки, одинаковые во всех приемных, доктор­ских и адвокатских, наполнили его чувством терпеливой скуки и какого-то безразличия к себе и к собственному делу, когда дверь из кабинета раскрылась и выпустила запоздавшего клиента – невысокого, толстого мужчину с широкой русой бородой и маленькими серыми глазами. Он еще раз повернулся к захлопнувшейся уже двери, точно желая сказать что-то забытое, но раздумал и быст­ро двинулся к передней, не глядя на Толпенникова и чуть не сбив его.

– Что хорошенького скажете? –спросил патрон. Он только что вышел из-за своего стола и, стоя возле, уста­лым и медленным движением подносил ко рту стакан крепкого чаю, Но, по-видимому, чай был совсем холод­ный, Потому что Алексей Семенович поморщился и так же медленно поставил стакан на место.

– Ничего хорошего, Алексей Семенович.

– Проиграли? – поднял брови патрон.

– Нет, не проиграл, но…

Словно не слыша помощника, Алексей Семенович обычным движением взял его под руку и сказал:

– Пойдемте в столовую. Нужно фортку открыть.

– Нет, позвольте мне здесь сказать, – уперся Толпенников.

– Здесь? Ну, выкладывайте, – согласился патрон и, оставив руку Толпенникова, опустился на диван. В сво­ем коротком пиджачке, без значка, он казался помощни­ку проще и добрее и вызывал к откровенности. Не са­дясь, часто поддергивая сползающие брюки, Толпенни­ков с волнением передал случившееся, не умолчав ни об Абраме Петровиче, ни даже о «седой голове» Пелагеи фон-Брезе. Патрон слушал молча, не поднимая глаз и слегка покачивая ногой с высоким старомодным каблу­ком, и только при рассказе о седой голове улыбнулся и посмотрел на помощника добрыми, но немного насмеш­ливыми глазами.

– Ну? – спросил он, когда тот кончил рассказ, и добавил: – вы все равно бегаете по комнате. Позвоните, голубчик.

Когда явилась горничная, Алексей Семенович спро­сил ее, давно ли уехала жена, и приказал открыть форт­ки в приемной.

– Ну? – еще раз спросил он помощника. – Дальше.

– Думаю выйти из сословия, – мрачно ответил Тол­пенников. По правде, он не думал выходить из сосло­вия, но его обидело равнодушие патрона и хотелось чем-нибудь особенно резким оттенить свое состояние.

– Пустое, – ответил Алексей Семенович с проблес­ком обычной усталости. – Но какой гусь этот фон-Брезе, а с виду положительный дурак.

– Но ведь это…

– Что это? Ведь судьи оправдали?

– Оправдали, но…

– И никаких «но». Оправдали – значит, имели дан­ные оправдать. Вы-то при чем? Ведь вы не искажали по­казаний? Не подкупали этого приказчика или кого там? А относительно того, что вам там что-то говорили, так кому до этого дело?

Патрон помолчал и продолжал устало и равнодушно:

– Не надо вот было денег в руки брать. Это нехо­рошо. И он нарочно в руку сунул, чтобы подешевле отделаться. Вы мне сейчас деньги эти возвратите, а день­ка через два я вам отдам, сколько стоит. У нас с ним свои счеты. И не надо было о «седой голове» говорить, ведь об этом в деле ничего нет.

Толпенников покраснел и мрачно ответил:

– Сам не знаю, как это меня дернуло. Но я был уве­рен, что голова седая.

– Ну, это не так важно, – улыбнулся патрон, – хо­тя другой раз будьте осторожнее. У вас есть бумаги, есть свидетели, над этим и орудуйте. А от себя – зачем же?

– Но ведь в действительности она виновна?

– В действительности! –нетерпеливо сказал Алек­сей Семенович. – Откуда мы можем знать, что происхо­дит в действительности? Может быть, там черт знает что, в этой действительности. И нет никакой действи­тельности, а есть очевидность. А другой раз вы только с приказчиками не разговаривайте. Вы свободны сего­дня вечером?

– Да, свободен.

– Перепишите-ка мне одну копийку. А действитель­ность оставьте, нет никакой действительности.

Толпенников переписал копию и не одну только, а целых три. И когда, согнув голову набок и поджав гу­бы, он трудолюбиво выводил последнюю строку, патрон заглянул через плечо в бумагу и слегка потрепал по плечу.

– Действительность! Ах, чудак, чудак!

На секунду выражение усталости исчезло с его лица, и глаза стали мягкими, добрыми и немного печальными, как будто он снова увидел что-то давно забытое, хоро­шее и молодое.

С половины Великого поста Качерин почувствовал, что в мир надвигается что-то крупное, светлое и немного страшное в своей торжественности. И хотя оно называлось старым словом «праздник» и для всех других было просто и понятно, Качерину оно казалось новым и загадочным, – таким новым, как сознание своего существования. Последний год Качерину казалось, что он только что появился на свет, и все удивляло и интересовало его, а то, что было раньше и называлось детством, представлялось смешным, веселым и к нему не относящимся. И он помнил момент, когда началась его жизнь. Он сидел в своем классе на уроке и скучал, когда внезапно с удивительной ясностью ему представилось, что вот этот, который сидит на третьей парте, подпер голову рукой и скучает, есть он, Николай Николаевич Качерин, а вот эти – тот, что бормочет с кафедры, и другие, рассевшиеся по партам, – совсем иные люди и иной мир. Представление это было ярко, сильно и мгновенно, и потом Качерин уже не мог вызвать его, хотя часто делал к тому попытки: садился в ту же позу и подпирал голову рукой. Но зато все стало новым и полным загадочности: товарищи, отец и мать, книги и он сам.

Качерин был учеником седьмого класса гимназии, и одни из знакомых, старые, называли его просто «Коля», а все новые звали Николаем Николаевичем. Он был невысокого роста, тоненький и хрупкий, с очень нежным цветом лица и вежливой тихой речью. Усики у него только что стали пробиваться и темной пушистой дорожкой проходили над свежими и красными губами. Родители Качерина были очень богатые люди и имели на одной из главных улиц города свой дом, при котором находился большой, в две десятины сад, громадные сараи и конюшни и даже колодец, из которого вся почти улица брала для себя воду.