Александр Бойм - Летние истории

- Мне все это нужно было исключительно для ласкания эго - тут спора нет, но не затем же, чтобы перетрахать всех теток в Питере! - сказал Страдзинский, и голос его была уверен, как вселенная.

- Ладно, оставим тебя, скажу за себя: я не знаю, почему так хочу быть известным, может быть, и потому, что где-то в глубине души хочу трахать самых кайфовых теток. Знаешь, как в том анекдоте: "таких девочек трахают только отличники!"

- Однако, Боб, хотя ты и говоришь, слушая наши дегенеративные хиты, что мог бы писать такие дюжинами, но: - сказал Страдзинский, внутренне улыбнувшись (сам он не был так уж в этом убежден).

- Я и не говорю, что это единственный мотив человеческого существования, есть куча других. Все-таки в таких отвлеченных категориях спорить сложно, но одно я знаю точно, когда я вижу в Москве пацана, - это глуповатое словцо Боря вклеил с каким-то особенным смаком, - выползающего из "Порша" в "Армани", сразу видно - это для него не машина и костюм, а сексуальные символы. У нас с тобой в силу наличия маломальского интеллекта, а может, от безбедного барчуковского детства, все несколько сложней, но, сдается мне, в конечном счете, сводится к тому же.

Так что давай спать, - Боря поднялся из кресла и гаркнул уже из комнаты: "я тебе здесь постелю".

Рома хотел сказать еще многое и был разозлен тем подленьким приемом, каким оставил Боря за собой последнее слово, но давно кончился коньяк, опустели сигаретные пачки, отступило опьянение, в висок воткнулась тупая и противная боль, а за окном уже стоял светло-серый рассвет.

Страдзинский, порывшись в пепельнице, вытащил недокуренный на палец, изогнутый окурок, распрямил его и, задымив, покорно побрел спать.

XXI

В тот день, всегда восхитительный, вкусно пахнущий соснами последний день на Косе, Рома проделал весь набор необходимых глупостей: обошел, прощаясь, дюжину дач, забросил в море монетку, навел с Анечкиной помощью косметический порядок в доме (родители все же собирались приехать в сентябре).

Небрежно забросав в сумку вещи, Страдзинский, напряженно старался вспомнить, что он еще забыл. И вспомнил, но джинсы с телефоном лежали на дне сумки, а на улице Боря ждал его, скучая, в машине, ну и, если быть до конца откровенным, чертовски не хотелось ему этого потока преданных взглядов, тяжелых вздохов, влажных глаз - всех этих сопливостей, от которых так беспричинно гадко становится на душе.

На выдержанной в барокко вокзальной площади Юрьевска, они постояли в прощании, как и всегда неловко молчаливом. Потом Страдзинский купил билет, а на остатки талеров пива, выпитого под тяжестью так и ненайденного повода разговора.

Загрузив в автобус сумки, Рома обнялся с Борей, похлопал Стаса по спине, чмокнул Анечку в щечку и: и лето кончилось.

Глядя в окно, он ощущал какое-то внутреннее неудобство, какой-то противный в подошве гвоздь, но без труда справился с этим, подумав: "Да: из Питера позвоню", - хотя знал, конечно же, что никуда не позвонит. Успокоив себя, Страдзинский погрузился в безразличное любование закатными пейзажами, перемежаемое ленивыми мыслями о работе, будущей поездке в Вену и прочих, совсем уже не каникулярных вещицах.

В то самое время, когда автобус Ревель-Петербург, оставив уже далеко позади границу, преодолевал последние километры, в пошарпанном кирпичном доме, на окраине городка русской Лифляндии, в по-нищенски опрятной квартирке лежала в кровати девушка, лежала уже не первый день, оживляемая только редкими телефонными звонками.

Стрелки собрались вместе, указывая в потолок, знаменуя завершение виз, истекающих в полночь. Ждать больше было нечего. Она знала, что будет теперь, знала наверняка. Когда ее бросил первый мужчина, она провела год в вялом кошмаре, каждая секунда которого была наполнена бессмысленностью ожидания чуда, бессмысленностью понимаемой даже тогда, кошмаром, где вздрагиваешь от каждого звонка, от схожих очертаний фигуры, от зеленого с синим нейлона куртки, от неровно стриженых затылков. Помнила она и унижение звонить, чтобы только услышать раздраженный ёголос, помнила, и как ее бросил второй мужчина, и как новый приступ растянулся уже на полтора года, не найдя того, третьего, что мог бы его прервать.

Поэтому, бросив недокуренную сигарету в пепельницу-туфельку, она поднялась с постели - из-под полосатой футболки виднелись чуть грязноватые трусики, а желтенький носочек сполз немного с левой ноги - взяла из кресла небрежно брошенные джинсы с вывернутой наизнанку левой штаниной и длинным движением выдернула отличный и прочный коричневой кожи ремень, окованный местами железом.

Глава III

телефонная

I

Вульф, расправляя затекшее тело, откинулся назад, свел вместе ладони и довольно хрустнул пальцами, после чего щелкнул тумблером и принтер, громко и ворчливо фыркнув, потянул в себя первую страницу.

Заглянув на кухню, он понял, что неизбежное неминуемо, и поволок огромный черно-полиэтиленовый пакет в уличную мусорку.

Тупо глядя перед собой, Вульф возвращался к своему подъезду, тронутые осенью деревья опустили к нему ветви, куда-то полетела, бестолково помахивая крыльями, стая скучной раскраски птиц, а он ничего не замечая, понемногу выбирался из удушливой атмосферы суицида в нищей квартирке.

- Привет, - негромко раздалось рядом с ним.

- Привет, - механически ответил он, неохотно поднимая глаза.

В первую секунду Вульф не узнал ее, и только после, когда их разделила дюжина шагов, вспомнил:

Женя был мальчиком домашним, делившим свой досуг между рисованием и заглатыванием фантастического числа книг, - она тоже ходила в музыкальную школу и, кажется, на гимнастику. Словом, они нечасто выбирались на улицу поиграть - ее не очень пускали, Вульф сам не очень хотел.

Но однажды, в роскошный майский день, - Жене было лет тринадцать, а ей едва ли больше десяти, - они вдруг оказались во дворе вдвоем и играли во что-то у стены котельной. Вульф даже смутно припомнил правила игры кажется, надо было стукнуть мячиком об стену, а, когда он отлетит, подпрыгнуть над ним. Немыслимо, чтобы они, живя в соседних парадных, ни разу не встретились за дюжину лет, но он был в этом почти убежден. Зато тот день Женя помнил во всех подробностях:

шахматный порядок кружев облаков, юную листву, пронзительно чистый после дождя воздух, в котором так далеко несся любой городской звук:

А сейчас соседка, тщательно накрашенная и причесанная, сияла такой свежестью и юностью, что Вульф в полной мере ощутил свою двухнедельную небритость, вдрызг стоптанные кроссовки, дыру на колене истрепанных джинс и застиранную с разводами футболку.

Она скользнула уже на переднее сидение старенького "форда", и юноша, наигранно небрежно бросив слова приветствия, воткнул первую.