Михаил Бубеннов - Белая береза

- Что же молчите?

- А как же весной сеять будем? - спросила за всех Ульяна Шутяева. Неужто поврозь?

- Все может быть...

- Неужто не вернутся наши?

Не дожидаясь ответа Ерофея Кузьмича, тихонькая молодая солдатка Паня Горюнова звучно всхлипнула в тишине, а вслед за нею, прижимаясь друг к другу, заплакали и другие колхозницы.

- Тьфу, мокрое племя! - Ерофей Кузьмич поднялся. - Эка, развезло их! Ну, войте тут, раз охота, а завтра с утра надо решать дело. - И хлопнул дверью.

...Всю ночь ольховцы судили-рядили, как быть, вздыхая и охая, передумали о многом - о всех последних годах своей жизни.

Вспомнили они о тех днях, когда создавался колхоз, и как тяжело было им отступать от своих вековых укладов, и как страшно вступать в неведомое. Вспомнили, как в первые годы трудно было жить в колхозе, трудно и непривычно - и то не ладилось, и другое, и третье, и как мучились они, видя, что не ладится дело, часто вздыхали, вспоминая единоличную жизнь: легче, мол, при ней, вольготней! Но когда это все было? Все это было давным-давно!..

В последние годы дела в колхозе пошли на лад, колхозники научились работать сообща, не стесняя друг друга, вкладывая в дело все свое мастерство. Все стали получать такие доходы, при которых жилось безбедно. Правда, человек всегда хочет жить лучше, чем живет. Мечтали и ольховцы о лучшей жизни. Но теперь, мечтая, они знали, что она возможна в колхозе. Вот так дерево: пустило корни, укрепилось в земле - значит, год от года все шире и шире будет раскидывать ветви...

И вот все рушилось по чужой и злой воле. Об этом страшно было думать. Все, что было создано, к чему привыкли за десять лет, было уже дорого; все колхозное крепко приросло к сердцу, начни отрывать - кровь...

X

Утро выдалось холодное и ветреное. Весь небосвод был покрыт зловещей хмарью. В чердачных окнах, нахохлясь, сидели голуби. Они с удивлением осматривали, как изменилась за дни непогоды деревня: березы качали голыми ветвями устало и безнадежно, а высь была такая неуютная, что не хотелось и поднимать крыло.

Ольховцы начали собираться на колхозный двор на южной окраине деревни. Здесь была просторная конюшня на фундаменте из дикого серого камня, около нее - сеновал, каретник и шорная, в стороне - светлый коровник под тесовой крышей, овчарник из сборного леса, но тоже ладный на вид; в другой стороне - кузница и машинный сарай, поодаль - хлебные амбары. У входа на двор стояла низкая старая изба, в которой, бывало, бригадиры распределяли утрами людей на работы, а вечерами собирались погреться и поболтать те, кто работал здесь постоянно.

Раньше двор был шумным: так и кипела здесь работа. Теперь он опустел. Лошадей осталось мало. Весь колхозный скот был угнан на восток.

Народ собирался в сторожке. Негромко велись разговоры о погоде, о войне.

Ерофей Кузьмич нарочно запоздал: не хотел, чтобы, при случае, могли укорить, что он больше всех хлопотал о разделе. Выйдя из переулка ко двору, он увидел Ефима Чернявкина. В начале войны Чернявкин был призван в армию, а когда его часть отступала, бежал из нее и явился домой. До этого дня он жил тайно, хотя уже многие знали, что он дома.

Подождав Ефима, Ерофей Кузьмич крикнул:

- Ну, вылез?

Чернявкин поклонился, легонько сдвигая на затылок шапку. Он был в старом рабочем пиджаке и сильно разбитых сапогах. Лицо его обросло черной бородкой.

- Пора, Кузьмич, - ответил он дружелюбно. - Пожалуй, просидишь, а тут расхватают все.

- Жить думаешь?

- Да есть надежда.

- А что зарос так?

- Теперь соскоблю...

К ним подошли женщины.

- Эх, война! - громко, со вздохом сказал Ерофей Кузьмич. - Побежали кто куда - на свои огоньки, к бабам! Как тут не пойдет немец? Вояки! Мой вон и тут проходил, - всем известно, - а небось не остался дома! Пошел! Он гордо вскинул голову. - Пошел воевать, раз нужно, да и погиб вот, сказывают люди...

Его лицо перекосилось от боли.

- Воевали бы все так! Где там!

- Какая тут война? - проворчал Чернявкин. - Как ударили, так и покатились вроссыпь! Что ж, по-твоему, дубинками махать перед танками?

Женщины, стоявшие рядом, брезгливо смотрели на Ефима Чернявкина.

- А ты уж скорее в кусты? - крикнула ему Лукерья Бояркина.

- Доблестный защитник! - с презрением воскликнула Ульяна Шутяева. - А на моего, по-твоему, не шли танки? Почему он не прибежал?

- Поглядим, еще прибежит, - буркнул в ответ Чернявкин, обводя женщин соловыми глазами: отправляясь на народ, он выпил для храбрости.

- Нет, не прибежит! - пуще того закричала Ульяна. - Он не такой! А если бы и прибежал - я не такая, как твоя краля: на порог не пущу! Чтобы с таким, как ты, прости господи, да я спать легла?

- Чего кудахчешь? - огрызнулся Чернявкин.

- У-у, червяк поганый! - крикнула Макариха. - Еще голос подает! - Она сплюнула. - Ей-бо, бабы, и смотреть-то на него стыдно! Пошли!

Ерофей Кузьмич протиснулся в сторожку и незаметно присел на лавку у самой двери.

В сторожке становилось все тише и тише: все уже было переговорено о погоде и о войне. Из-за печи вдруг раздался сильный женский голос:

- Кого же еще ждем? Начинать бы!

- Да все, кажись, тут!

- Ерофей-то Кузьмич где? Пришел?

- Вот тут он, у двери.

- Что ж ты, Ерофей Кузьмич? - сказал Чернявкин. - Кого еще ждать? Давай начинай разговор.

Ерофей Кузьмич поднялся у двери.

- Чудной вы народ! - Он тряхнул пышной бородой. - Да я тут кто такой, чтобы начинать? Я тут никто, сами знаете. Можно сказать, рядовой.

Народ зашумел:

- Тут все рядовые!

- Кому-то надо же!

- Вот и будем кивать друг на друга.

- Начинай, чего ты!

Скрипнула и открылась входная дверь. На пороге показался Яша Кудрявый. Он держал под мышкой портфель. Его ласковые глаза сияли от удовольствия.

- Что ж мне начинать? - сказал Ерофей Кузьмич. - Сам вот "заместитель председателя" прибыл!

- Собрание? - радостно спросил Яша.

- В полном сборе, - с лукавой почтительностью ответил Ерофей Кузьмич. - Только вас, Яков Митрич, и поджидали. Доклад будете делать?

Чернявкин захохотал.

- Постыдились бы... над убогим-то, - строго сказала Макариха.

Народ притих. Раздался кашель деда Силантия. Расправив плечи над толпой, чуть не касаясь своей шапчонкой потолочины, он обернулся к двери, ища слабыми глазами Ерофея Кузьмича.

- Начинай, Ерофей, чего ты? Раз уж такое дело...

- Ох, и не знаю как! - Ерофей Кузьмич, крякнув, направился вперед, и люди начали расступаться перед ним. - Не знаю, не знаю! - твердил он, проходя, а когда встал у стола, снял шапку, помял ее у груди. - На груди муторно, вот как! Трудились, сколачивали, наживали, а теперь - вон что: все в распыл! Это как?

Многие опустили головы.

Кто-то промолвил тихо:

- Не тяни душу, Ерофей...

- Ну что ж! - вздохнул Ерофей Кузьмич. - Раз такая стихия напала, надо перекраивать жизнь. Значит, будем толковать о делах?