Михаил Бубеннов - Белая береза

Увидев, что в желобке опять иссякает струйка муки, Костя с раздражением, чего не замечалось за ним раньше, сказал Лозневому:

- Досыпьте еще!

- Погоди, Костя. Отдохни.

- Чертова работка! Подавился бы он этой мукой! - Костя сплюнул. Жила, сукин сын!

- А я тебе говорю: все они такие.

- С тридцатого года не видел таких. - Костя склонился на ларь. - Нет, не могу!

- Устал? Скоро ты. Ладно, я покручу.

- Жить я так не могу! - пояснил Костя.

- Слушай, дорогой, - Лозневой тоже склонился на ларь. - Ты никогда не был таким. Почему ты не можешь так жить?

- А какая тут жизнь?

За ларем послышалась возня и писк мышей. Когда они утихли. Костя досказал:

- Как у этих вот мышей. Чем лучше?

Лозневой схватил Костю за руку.

- Будет! Давай молоть!

Костя засыпал в мельницу зерно, Лозневой начал крутить, - зашумел жернов, из желобка потекла теплая струйка муки.

- Стойте! Не могу! - сказал Костя и, облокотясь о мельницу, спросил тихо: - Как вы надумали, а? Идти?

- В партизаны?

- Да.

- Слушай, Костя. - И Лозневой взял Костю за плечи, поставил прямо перед собой. - Ты мне скажи, дорогой: что мы вчера мололи?

- Пшеницу.

- А сегодня?

- Ну, рожь...

- А все получается мука! - Лозневой тряхнул Костю за плечи, заставляя улыбнуться. - Понял, дружище?

- Все п-перемелется? А скоро ли?

- Может, и не скоро. Кто знает. Надо пережить это время, пусть даже как мыши. Сейчас одно известно: немцы под самой Москвой. Вон где!

- Значит, не скоро, - определил Костя. - Пока наши соберутся с силой да дойдут сюда... Это долго будет молоться, как вот на нашей мельнице.

- А может, и недолго! Вряд ли, Костя, наши соберутся с силой. Где она?

В небольшое окошечко, до половины завешенное пучками сухих трав, врывалась полоса неяркого осеннего света. Он освещал лицо Кости. Лозневой заметил, как на его светлом ребячьем лице вдруг обозначились твердые мужские черты.

- Что же будет? - спросил он тихо.

Лозневого удивила такая резкая перемена в лице Кости. Теперь он совсем не был похож на того паренька-вестового, что выполнял его приказы с ребячьей готовностью и расторопностью.

- Что же будет? - повторил Костя еще тише.

- Что? Разобьют нас немцы - вот и все!

- Нас?

- Вот возьмут Москву - и дух из нас вон!

Костя крепко, по-мужски сжал похолодевшие губы. Несколько секунд смотрел на Лозневого не отрываясь, даже ресницы не вздрагивали. Потом спросил:

- Вы всегда думали, когда отступали... об этом?

- Да, об этом, - сознался Лозневой.

Все так же недвижимо смотря на Лозневого, Костя вдруг с непривычной для себя бешеной силой ударил его кулаком под ребра. Не ожидая удара, вскрикнув, Лозневой опрокинулся на решета с калиной. Рыча, как волчонок, Костя бросился на бывшего комбата и вцепился ему в горло. Они долго и остервенело бились в кладовке, гремя кадками, пустыми ведрами, корытами и разной домашней рухлядью.

XVI

Взглянешь на иной спутанный моток ниток - и на первый взгляд покажется: распутать его - пустое дело. Но потянешь за одну нитку - моток запутывается еще больше, потянешь за другую - и вдруг становится ясно, что его уже не распутать никогда.

Вот такой же запутанной была и жизнь Лозневого.

Отец очень любил и баловал Владимира - единственного сына. Как и всем родителям, землемеру Михаилу Александровичу Лозневому всегда казалось, что его сын, во всех отношениях незаурядный малый, рожден для больших дел. Восторженное и даже поэтическое воображение Михаила Александровича всегда рисовало для него прекрасное будущее. Показывая гостям нелюдимого, худенького и большеносого мальчика с белесым чубиком, он всегда восклицал с гордостью:

- Видите, каков орел? Смею уверить, что его удел - не мой удел! - И ласково трогал сына за чуб. - Большой будет человек! Верно, Вовик, а?

- Да, папа, - четко отвечал Вовик.

А гости, конечно, не скупились на похвалы:

- Чудесный мальчик! Какой взгляд!

- Да, сразу видно - умен!

С детства привыкнув думать высокомерно о своем будущем, Владимир Лозневой боялся только одного - повредить своей карьере неудачным выбором профессии. За первый учебный год в Казанском университете он переменил три факультета и наконец понял, что его не прельщает перспектива жить всегда как бродяга и разведывать недра в нелюдимых местах, всю жизнь рассказывать ребятам сказку о яблоке, которое привело Ньютона к великому открытию, или дни и ночи колдовать над кислотами в химической лаборатории. Все это слишком мелко для него. Занятый поисками своего призвания, Лозневой занимался, конечно, кое-как, и дело кончилось тем, что в конце года его исключили из университета.

Два года Лозневой колесил по стране в поисках "настоящего дела", занимаясь пока такими делами, которые бы не сильно обременяли и по возможности давали приличный заработок: то служил администратором в бродячей труппе иллюзионистов и акробатов, то вел курсы танцев в небольшом клубе... В стране совершались грандиозные дела, а он оторвался от них; весь народ жил напряженной и сплоченной жизнью, а он незаметно выключил себя из нее...

Таким его и призвали в армию.

Лозневой почему-то вдруг решил, что в армии он может с необычайным блеском проявить свои недюжинные способности и очень высоко взлететь на воинском поприще. Он проявил некоторое усердие по службе и довольно быстро, используя все возможности, добился офицерского звания. Его привлекла штабная работа. С тех пор его мечтой стало одно: изо всех сил карабкаться и карабкаться по военной лестнице, чтобы как можно быстрее добиться видной жизни и славы...

XVII

Молодой журавль стоял на кочке; правое крыло его свисало до земли. На востоке медленно поднималась слабая осенняя заря. Тоскующим взглядом журавль осматривал незнакомые, неприютные места. Вокруг простиралось кочковатое болото, поросшее одинокими чахлыми березками, камышом и кугой. Летом это место привольное: много воды, травы, разных земных гадов... Но теперь болото застыло, все на нем замерло от стужи. Ветер шумел сухими, мерзлыми травами. Жутко было одинокому журавлю в час рассвета на этом пустынном болоте. Он перепрыгнул на другую кочку, затем на третью, волоча подбитое крыло. Остановившись, он опять бросил по сторонам потерянный, тоскующий взгляд, вспомнил о своей стае, с которой летел в теплые места, и жалобно закричал на все болото.

- От своих отстал, что ли? - спросил Костя.

- Видно, подраненный, - сказал Серьга Хахай. - Пропадет здесь! У нас тут большие холода.

Они шли от Ольховки на запад. Оба были в полушубках, шапках и добрых сапогах. У каждого за плечами тяжелая котомка. Ветер обжигал их лица.

На восходе солнца они были в Лосином урочище. Пока шли лесом, у Кости росло какое-то новое чувство. Он не мог понять его, но оно было отрадно его душе. Лес был стар и дремуч. По обочинам дорожки, прикрывая ее темным густым лапником, стояли старые, замшелые ели. Их острые вершины, поднятые высоко на просторе, качались от ветра, а внизу, на земле, опушенной мхами и расшитой узорами орляка, было тихо и глухо. В стороне от дороги стоял сплошной частокол еловых стволов, и нигде не виднелось ни одного просвета. Лес был такой же, как на Каме. "Везде земля одна, - почему-то подумал Костя. - Везде наша".