Михаил Бубеннов - Белая береза

- Найн?

- Найн! - машинально ответил Лозневой.

- О, Русь, бедна!

Стиснув зубы, Лозневой вышел со двора...

VIII

В этот день Лозневой особенно остро почувствовал, как ненавидят его ольховцы. Ненавидят не меньше, а больше, чем гитлеровцев. В каждом доме его встречали гневными и презрительными взглядами. В каждом доме!

Возвращаясь из комендатуры, после того как было закончено изъятие теплых вещей по всей деревне, Лозневой вспомнил об Ерофее Кузьмиче. Староста оставался теперь единственным в деревне его соучастником по службе у оккупантов. Но последний разговор с Ерофеем Кузьмичом озадачил Лозневого. Не теряет ли он и этого, единственного теперь, соучастника? Конечно, последний разговор не доказывал еще, что Ерофей Кузьмич из-за своей обиды может порвать с немцами, но все же обида его была велика... "А вдруг переметнется? - подумал Лозневой. - Возьмет да и меня еще отравит..." И Лозневой невольно остановился посреди дороги.

Его окликнули из ближнего двора:

- Владимир Михайлович, теперь-то зайдете?

Анна Чернявкина стояла на крыльце в пестром ситцевом платье с непокрытой головой, от легкого ветерка у ее висков шевелились рыжие кудряшки.

- Зайти? - переспросил Лозневой.

Анна сама, хотя и возражал Лозневой, сняла с него шарф, помогла стянуть полушубок, все это повесила на гвоздь, поближе к печи, а варежки расстелила в широкой печурке. Заботливо осматривая Лозневого, сказала:

- Сырость-то сегодня какая! Валенки не промокли?

- Нет, ничего, - Лозневой застеснялся от внимания Анны. - Сухие.

Но Анна нагнулась перед ним, ощупала валенки.

- Да ты что? Вон как напитались! Снимай!

Она достала с печи сухие, теплые валенки и заставила Лозневого переобуться. Он переобулся и только тут вдруг вспомнил, что ведь это валенки Ефима Чернявкина. Еще вчера Лозневой видел эти валенки с растоптанными и косыми пятками на ногах живого Ефима! Первой мыслью было снять их, но Анна уже потащила Лозневого к столу, и он сел за стол с опущенными глазами.

- Устал? - спросила Анна, накрывая на стол.

- Устал немного.

- Да, трудно одному... - вздохнула Анна. - Ой, как трудно одному, где ни возьми! Вот мое дело. Можно сказать, вы образованный человек, а не поймете, как трудно мне в одиночестве! Ведь здесь-то, в деревне, мне страшнее жить, чем одной в поле, чем в темном лесу! Где угодно! Ведь кругом народ! Вы понимаете, как это страшно?

- Я сам хотел зайти, - сказал Лозневой, - потому и остановился у двора... Только думал: стоит ли, не помешаю ли?

- Ох, ты! - Анна опять вздохнула. - Занялся делом и, видно, мало думаешь о жизни, а и думаешь, так не то... А я вот думаю... - Анна оглянулась на дверь, затем приблизилась к Лозневому и сказала шепотом: - И знаешь, что надумала? Надумала, что жить страшно!

Только теперь Лозневой отчетливо понял, что Анна - единственный в деревне совершенно надежный для него человек. Одна Анна, и никого больше! И еще тяжелее опустились у Лозневого веки...

- Устал ты, устал! - сказала Анна, ставя перед Лозневым большую эмалированную миску дымящихся щей. - И за каким чертом эти шубы да валенки им сдались? Неужели для армии? Придумал же кто-то! А народ, знаешь, какой? Он эти шубы век будет помнить, вот что! Зря они!

- Да, зря, - подтвердил Лозневой.

- Ох, как ты устал! - опять сказала Анна и поставила на стол бутылку самогона. - Выпьем по одной? Помянем Ефима?

Выпили молча, не чокаясь.

- Одному мне невозможно, - сказал затем Лозневой. - Деревня довольно большая. Ерофей Кузьмич совсем ничего не делает. Надо искать другого человека. А где найти?

- Разве найдешь!

После чашки самогона Анна порозовела и помолодела: лицо у нее было нежное, со следами веснушек у вздернутого носа, глаза светились, как зеленое бутылочное стекло на солнце.

Сейчас Анна особенно не понравилась Лозневому: сегодня он видел Марийку, а разве можно после этого так скоро увидеть красоту какой-либо другой женщины? "Она и в подметки не годится Марийке, - думал Лозневой, устало хлебая щи и поглядывая на Анну. - Все в ней вульгарно. Эти глаза, эти кудряшки... И походка какая-то деланная. Ну, зачем так дергает бедрами? И самогон так пьет... Фу!" Он невольно, безотчетно сравнивал все в Анне с достоинствами Марийки, и от этого Анна казалась еще хуже, чем была.

Вскоре Лозневой встал из-за стола.

- Надо идти. Темнеет.

- А куда идти? - спросила Анна.

- Домой.

- Домой? А где у тебя дом?

Лозневой подумал: "И правда, где дом?" Он вспомнил, что идти-то надо, конечно, не домой, а к Ерофею Кузьмичу, к человеку с неясными думами, да еще на окраину деревни. А Лозневой знал: во многих местах вокруг действуют партизаны.

- Переходил бы ты, Михайлович, ко мне, - вдруг серьезно сказала Анна, словно опять отгадала мысли Лозневого. - И мне одной страшно, и тебе, я думаю, не очень-то весело, а вместе нам все, глядишь, полегче будет. Да здесь и комендатура поближе, охрана, а там ты на самом краю. Придут, утащат в овраг, и след твой простыл!

Лозневой ответил глухо, опустив глаза:

- Не боишься греха?

- Какой тут грех, подумаешь! Испугалась я! - цинично ответила Анна и опять приблизилась, почти крикнула: - Я народа боюсь, вот что!

Она сама подала Лозневому его одежду.

- Придешь как квартирант, вот и все! Мой дом, разве я не могу пустить человека на квартиру? Когда придешь?

- Это надо обдумать.

- Тут нечего обдумывать! Как ни думай - не миновать нам с тобой жить вместе.

- Наглая ты, - сказал Лозневой одеваясь.

- Все такие! - убежденно ответила Анна. - Только одни скрывают это, а мне не перед кем скрывать. Что мне перед тобой себя скрывать? Какая ни есть, а лучше меня тебе не найти.

Вместе вышли на крыльцо.

Вечер принес легкий морозец. Пасмурное небо прояснилось, показались звезды. Можно было ожидать, что за ночь зима полностью восстановит свои права и красоты.

- Да, совсем забыл! - сказал Лозневой, собираясь было попрощаться с хозяйкой. - Валенки-то я не снял.

- Не надо, - ответила Анна.

Лозневой опустил голову.

- Ну, ладно! Я все обдумаю...

...Поздно вечером Лозневой перешел жить к Анне Чернявкиной. С Ерофеем Кузьмичом он попрощался суховато, но миролюбиво: кто знает, такой человек всегда может пригодиться в тяжелой и опасной жизни. Объясняя свой уход, Лозневой сказал:

- Там ведь ближе к комендатуре, а мне, сам знаешь, часто туда ходить приходится. Удобнее, да... и вам тут... помощи по хозяйству не надо...

- Да, теперь не надо, - грустно согласился Ерофей Кузьмич, и Лозневой пожалел, что сказал лишнее. - Ну, гляди, не забывай добра, - добавил он в заключение. - Не будь, как все прочие...

Тут он вдруг заметил, что Лозневой обут в валенки покойника Чернявкина, два раза кряду легонько кашлянул, прикрыв рот ладонью, и сказал, чтобы сказать что-нибудь: