Юрий Буйда - Домзак

Он перевел дыхание и сел. Поискал что-то в кармане. Оливия протянула ему платок. Дядя Ваня промокнул глаза.

- И ведь все выдержал, все перенес. Что там следствие и суд! Хуже было, когда меня в психушку определили. Боже милостивый, знали б вы, что там с нами делали! Уколы, таблетки - это еще ничего. Терпимо. Книг не давали, даже переписку с родными запретили. Я уж не говорю о свиданиях с близкими. - Он громко высморкался в салфетку, скомкал и сунул ее в карман. - Санитары насиловали нас, братцы. Измывались... Я спасался только тем, что вспоминал прочитанные книги. Как я жалел, что читал без ума, не все запомнил! Стихи и те вспомнить иногда не умел. Я же в драмкружке занимался - еще в школе. Мы Чехова ставили - так, рассказики, водевильчики. Но вот Чехова-то я, оказывается, и запомнил. И когда приехала ко мне Майя на первое свидание, я ей и говорю: "Те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? Майя, ведь не помянут!" А она мне - слово в слово: "Люди не помянут - зато Бог помянет". За эту ее памятливость, за эти ее слова я готов был не знаю на что ради нее... - Он вытер слезившиеся глаза тыльной стороной ладони. "Позвольте мне говорить о своей любви, не гоните меня прочь. Вы мое счастье, моя жизнь, моя молодость!" И вот тогда-то я и понял, что все бывшее со мною - не напрасно, не зря. И когда я домой вернулся, а они, отец в особенности, стали у меня прощения просить, я остановил их - да, не лгу, остановил! И сам - сам! - у них прощения попросил!

- За что? - глухо спросил Байрон.

- С твоей точки зрения ни за что! - вскинулся дядя Ваня. - А с моей точки зрения - за все! За все, что мне было дано. Дано! Понимаешь? И к черту эти пятнадцать лет! Дано - не отнимешь!

И он уронил голову на руки, содрогаясь всем крупным телом.

Из соседней комнаты выбежала Лиза. Вдвоем с Оливией они подхватили Ивана и увели в спальню.

- Вы знали об этом? - после непродолжительного молчания спросил отец Михаил.

- Отчасти, - ответил Байрон. - А мать говорит, в молодости он веселый был, добрый, хороший...

- Мне на днях пришлось исповедать человека, совершившего преступление, взбудоражившее весь город, - медленно, словно бы через силу проговорил отец Михаил. - Он меня с постели поднял. Заперлись мы в церкви вдвоем. И вдруг пред ликом Христовым начал он лгать! Он говорит, детали какие-то выкладывает, а я физически чувствую его ложь и ничего с собой поделать не могу... Актерствует, лжет, извивается, как будто даже издевается, а я не пойму, над кем издевается, надо мной или над Богом... И в таком случае зачем на исповедь пришел? Глупо.

- Я понимаю: тайна исповеди, - сказал Байрон. - Но какие детали он вам выложил? Или и про это нельзя говорить?

Отец Михаил покачал головой: нет.

- И что же - отпустили ему грехи?

- Грехи Бог отпускает. А я того человека выгнал из храма - не удержался. Стыжусь этого. - Он помолчал. - Нет правды в людях. Или ищем не там? Все люди как будто стерты: один телевизор смотрят, одни газетки читают, одним языком говорят... Впрочем, это уже другой разговор.

Байрон вдруг рассмеялся.

- Извините меня, отец Михаил, не знаю почему, но вы мне достоевского Шатова напоминаете... из "Бесов" - помните? Тот в Бога не верил, а в русский народ-богоносец - верил. Народ-богоносец один телевизор смотрит! Простите, не хотел вас обидеть. И еще: почему вы актерства так не любите? Извините за банальность, но все мы играем роли, в том числе и Иисус...

- Но Он играл только одну роль! - вспыхнул поп. - Вы вспомните противостояние Понтия Пилата и Иисуса. Кем был Пилат? Прокуратором Иудеи в Иерусалиме, фаворитом Сеяна в Риме, солдатом, мужем, любовником, циником... Разве не циничен его вопрос об истине? Так, кажется, и подмигивает Иисусу: мы-то, мол, с вами знаем, что есть истина на самом деле, так что отвечайте правильно - и я постараюсь вас отмазать. А Он - не может. Потому что всюду и всегда он был только Иисусом Христом, Спасителем и Спасением. Поэтому и завещал Он нам только одно: будьте собой. Собой - истинным, а не совокупностью приемчиков и ужимок!

- А это возможно?

Священник встал.

- Я помолюсь за него. Прощайте.

- За кого? - крикнул Байрон.

Но священник уже вышел, бесшумно ступая своими сапожищами.

- Прощайте... - пробормотал Байрон. - За кого ж вы молиться станете? Неужто Витька на исповедь среди ночи прибегал? Чушь.

Он лишь однажды был внутри церкви Преполовения Пятидесятницы, еще в детстве, и его неприятно поразил взгляд то ли какого-то святого, то ли Иисуса (сейчас он не мог вспомнить, кому принадлежал этот взгляд), взиравшего снизу вверх на Саваофа и в то же время не спускавшего глаз с прихожан: взгляд был жгуч и бел - может быть, потому, что снизу невозможно было различить зрачок святого.

Оливия вошла в комнату с неподвижным лицом.

- Он никогда нам этого не рассказывал. Может, маме... Ты спишь, что ли?

- Я с ума схожу, - сказал Байрон. - И говорю тебе это, не кривя душой. У меня сердце переполнено Тавлинскими, Шатовым... Дядю Ваню в тюрьму сдали, а он их прощает. Ни с того ни с сего. Как юродивый! Кстати, он в церковь ходит?

- Может, он и юродивый, а скорее заигравшийся игрок, но в церковь он не ходит. Во всяком случае, мне такое неизвестно.

- Извини. Отвези меня домой, пожалуйста. А батюшка этот... у него еще все впереди, хоть и кажется, что все уже пережил... И то, что выпивать начал... и остальное... наворотит! Ох и наворотит он еще дел! Да поехали же, милая, поехали же!

В голове мутилось, но он еще помнил, как вскарабкался по лестнице на второй этаж (даже Диану разглядел, стоявшую, уперев руки в бока, в проеме своей комнаты и наблюдавшую за костыляющим Байроном, которого поддерживала Оливия), как обрушился на кровать и попросил у Оливии снотворного. Она сунула ему в руку флакон ("Только матери ни слова!"), принесла стакан воды, позвала:

- Байрон!

Но он уже спал, дрожа от озноба. Она укрыла его одеялом и осторожно прикрыла за собой дверь.

Сон его был недолог. Он очнулся в полной темноте и тотчас увидел женщину у окна. От нее ничем не пахло. "Верочка глухонемая! - с тоскливым ужасом подумал он. - Явилась не запылилась. Полный назад!"

- Это я, Байрон, - сказала мать. - Нам нужно поговорить. Ты можешь зайти ко мне?

- Конечно. - Он откашлялся. - Только умоюсь.

- Чем здесь так пахнет?

- Любовь Дмитриевна мазь дала.

- А. Ну, я жду.

Она ждала его в своем кабинете, полулежа на диване. Длинный ее халат, державшийся только поясом, съехал углом на пол, обнажив длинную мускулистую ногу прекрасной лепки. Поймав его взгляд, она поправила халат и села, подложив под спину подушку.

- Как там дядя Ваня? - безразличным голосом поинтересовалась она. - На столе в графине - хороший коньяк. А лимон уж сам порежь, сделай одолжение. Мне не надо.