Вацлав Михальский - Весна в Карфагене

С тех пор они и стали заниматься арабским и русским. Доктор Франсуа приходил каждый вечер, а в воскресные дни они учили язык часов по восемь, а потом еще Франсуа рассказывал о нравах и обычаях разных племен. Сначала губернаторша Николь была против таких интенсивных уроков, но доктор Франсуа убедил ее, что увлеченные и занятые люди выздоравливают гораздо быстрее равнодушных и томящихся от безделья. Николь отстала.

Кто был по-настоящему счастлив, так это горничная Клодин. Еще бы! Теперь она видела доктора Франсуа каждый день, слышала его хриплый голос, которым он буквально вколачивал в Машеньку арабские слова. Клодин даже сумела уговорить доктора отдавать ей белье в стирку – считалось, что в губернаторскую прачечную, но на самом деле, конечно же, Клодин стирала и гладила все сама. Ей даже не верилось, что она продвинулась в отношениях с доктором Франсуа так далеко.

Успехи Машеньки в арабском и Франсуа в русском были поразительны. Николь даже удалось уговорить ее остаться в доме еще на месяц, уже после того, как она крепко встала на ноги. Согласилась прожить декабрь 1922-го, а прожила до июня 1923 года. К этому времени многое изменилось в ее жизни. Дядя Паша и тетя Даша уехали с дочками в Америку – их вызвал тот самый добрейший Петр Михайлович, у которого она заиграла бинокль. Дядя Паша уехал за океан, так что жизнь ее опустела окончательно и, казалось, бесповоротно. Притом опустела не больно и не горько, а как-то так – тупо… И какое счастье, что встретился на ее пути одержимый Франсуа и день за днем напихивал в ее опустевшую душу слова, слова, слова… сначала арабские, а потом и берберские. Поскольку берберских наречий было много, они кинули жребий. Надписали квадратики бумажек, скатали их, положили в пропахшую потом форменную фуражку Франсуа, Машенька зажмурилась и вытащила «туарегов». Кто бы мог подумать в ту минуту, что вот так, запросто, одним движением руки она спасает себя от однажды намеченной для нее разбойниками участи рабыни-наложницы…

– Мари, а ты хотела бы быть змеей? – спросила Николь однажды на развалинах Карфагена, куда они частенько приезжали писать маслом с натуры.

– Змеей? А зачем мне быть змеей?

– Как это зачем? Чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Почувствовать себя змеей – холодной, скользкой, опасной. Укус – смертелен! Ах какая прелесть!

– А тебе что, разве плохо быть женщиной?

– Хорошо, но мало… – Почти черные, сумрачные глаза Николь тяжело блеснули, зрачки сузились. – Мало… Я хотела бы побыть всем: вот этим обломком колонны, вот этой былинкой, вот тем кораблем в море. Неужели ты меня не понимаешь? Это у моего любимого муженька один ответ: "Николь, не говори глупостей!" А ты ведь должна понимать, я догадываюсь, что понимаешь, просто боишься признаться, боишься, что тебя сочтут идиоткой.

Машенька призадумалась, подняла голову от мольберта, обвела взглядом царственные руины Карфагена, где когда-то кипели такие страсти! А теперь только ящерицы снуют между камнями… Да, в словах Николь была какая-то таинственная, зыбкая глубина.

– Почти понимаю, – сказала Машенька, – только раньше мне это не приходило в голову.

– Тебе не приходило, а мне с детства приходит. Ты читала "Золотого осла" Апулея?

– Читала.

– А я недавно прочла и с тех пор думаю: как хорошо бы побыть Золотым ослом и приходить к той красотке по ночам в спальню, а?!

– Ослом или ослицей? – с притворным простодушием переспросила Машенька.

– А ты ехидна! – рассмеялась Николь. – Конечно, я хотела бы побыть ослом. Ослица и так мне понятна, как пять пальцев. Ну а ты хотела бы?

– Не знаю. А покажи-ка, как ты растираешь краски. У тебя так ловко получается! – дипломатично ушла от разговора Машенька.

Николь растирала краски вполне профессионально, возможно, отец ее действительно был художником. Хотя ясности в этом вопросе, кажется, не предвиделось – не дальше как третьего дня, в разговоре с Машенькой, когда они прогуливались вечерком по дворцовому парку среди роскошных клумб и фонтанов, Николь вдруг поведала, что ее отец был золотарем [50]в Марселе.

– Ты представляешь, Мари, от него всегда так дурно пахло, но я его обожала! Он возил свою бочку с дерьмом на двуколке, запряженной старым мерином, которого звали Лорд. Мой папашка так не любил англичан, что назвал своего мерина Лордом. Когда он его погонял кнутом, он так и орал на всю улицу: "Пошел, Лорд, пошел, скотина!"

Буйная фантазия Николь никому не давала покоя. Например, охране она велела носить через плечо алые ленты, которые заказала в городе и сама одела на солдат и начальника караула.

– Мы не имеем права менять положенную по уставу форму. Это незаконно! – воспротивился губернатор.

– Да, но зато как красиво – красное на белом! – парировала Николь.

– Нет! – категорически сказал губернатор.

– Козленочек, – нежно пропела Николь, – ну тогда хоть маленькие алые бантики на груди – можно?

– И бантики нельзя. Они что, революционеры?

– Боже мой, совсем ничего нельзя! – прохныкала Николь со слезой в голосе. Сделала долгую паузу и наконец приступила к тому, ради чего она, собственно, и затеяла эти «ленты-бантики», зная мужа и будучи вполне уверенной, что ей откажут.

– Козленочек, ну тогда хоть устраивай приемы не раз в месяц, как сейчас, а хотя бы два! Миленький, – она взяла его за руку, – все должны знать, кто здесь главный. А если у нас приемы только раз в месяц, то многие забываются, и дисциплина слабеет во всей провинции. Ты обещаешь два раза?

– Это дорого.

– Боже мой, что значит «дорого»? Это же не для меня, а для Франции! Каждый прием – это сведения, сведения, сведения, это рука на пульсе! Нет, ты не прав, ты должен обещать!

– Ладно, обещаю, – согласился губернатор.

Отклонить сразу две просьбы любимой Николь было выше его сил. Да и к тому же она была во многом права. Николь почти всем казалась взбалмошной пустышкой, и мало кто догадывался о ее роли в управлении провинцией. Строго говоря, она, конечно же, ничем не управляла, но на тех же приемах, незаметно для гостей, выуживала из них такие сведения, так умела сопоставлять их недомолвки и промахи, их разночтения одних и тех же событий, что перед сном или на следующее утро рассказывала мужу такие подробности и делала такие парадоксальные выводы, каких ни он сам, ни весь его управленческий корпус сделать бы не смогли.

– Николь, ты говоришь вздор! – осаживал ее вначале муж-губернатор.

– Поживем – увидим, – спокойно отвечала она и, как правило, не ошибалась.

Со временем губернатор стал все внимательнее прислушиваться к жене и все чаще соглашаться с ее мнением и ее характеристиками того или другого человека – это касалось как офицеров гарнизона, так и владетельных царьков и их приближенных.