Ксения Букша - Inside out (Наизнанку)

- Наверное, над воротами, - пошутил Штейнман, - было раньше написано: "Arbeit macht frei".

- Ну что, пошли назад? - предложила Франческа. - С того-то конца бетонка точно в шоссе упирается. Чего мне и хочется всеми силами.

- Погоди, давай посмотрим, что там внутри. Полазаем. Вдруг там скелет прикованный или груды золота.

- Очень хорошо, - возразила Франческа, - но я туда не хочу. Босиком можно ножку наколоть на какой-нибудь ржавый гвоздь.

- Ну, иди обратно! - сказал Штейнман, покосившись на нее, и прошел в ворота.

Франческа вздохнула и последовала за ним.

По заброшенным заводам ходит солнце год за годом, комары там, в жирной зелени ручья, по развалинам открытым ходит смерть неслышно чья. А разваренное солнце, как яичница, слепое, разлитое в поднебесье. Дыма полосы на лесе. Тишина звенит, качаясь, разрастаясь - жар трескучий по кирпичным льется сводам, темно море, зыбка твердь, над горой восходит туча, по заброшенным заводам ходит, бродит чья-то смерть...

Франческа обогнула бетонный корпус, стараясь ступать в тень, и увидела Штейнмана. Он стоял перед проломом в стене, приложив палец к губам.

- Там, на втором этаже, кто-то есть, - шепнул он. - Я в окно увидал. Сидит неподвижно. Один. Тсс... пойдем заглянем.

Внутри все было завалено кирпичом, штукатуркой, сломанными станками, но лестница на второй этаж сохранилась. Они вдвоем, стараясь не шуметь, прокрались вверх и вышли на второй этаж. Там, в квадратной полутемной комнате, откуда солнца не было видно, в старом продавленном кресле сидел человек. Штейнману и Франческе было хорошо его видно; он же заметить их не мог.

У человека была небольшая аккуратная борода, совсем седая, волосы тоже. Черты лица - на одно выражение, словно бы так всю жизнь он и жил, то ли сосредоточенно к чему-то приглядываясь, то ли оценивая, то ли любуясь. Сидел, расслабившись, неподвижно, приоткрыв глаза, и по временам подносил ко рту сигарету. Что-то себе думал. На коленях у него лежали бумаги, в углу стояло что-то большое и бесформенное под грязным покрывалом.

- Заходите, - сказал он, не поворачиваясь.

22

Штейнман и Франческа зашли, озираясь и чудясь. Как можно здесь жить? подумал Штейнман. И все-таки это был дом. Голые стены, завешенные тканями, разбитый пол весь в щербинах, постель, сделанная из кучи старых журналов, кресло и чайный столик, печка-буржуйка - и все-таки здесь было уютно, пахло пылью и будто бы чем-то мясным. Похоже, старик сам готовил себе еду, а может быть, и охотился тоже сам. В комнате было хоть и беспорядочно, но чисто.

- Вы долго меня искали? - сказал старик.

- А кто вы? - спросила Франческа, холодея.

- Я тот русский, который изобрел водяное топливо, - сказал старик невозмутимо. - Вас, наверное, послали туда не знаю куда искать то не знаю что, и вы, конечно же, на меня наткнулись. А может быть, кто-то из вас, - и старик лукаво прищурился на Франческу, - даже знал, что меня на самом деле нет, и что все это провокация и дезинформация.

- Погодите-ка, - осенило Штейнмана. - Франческа!.. Ты...

- Мда, - сказала Франческа обычным бесстрастным тоном. - Именно так. Тем хуже для меня, как ты сам понимаешь.

- Тем не менее вы меня нашли, точнее, это я вас нашел, - сказал старик.

Леви Штейнман уселся на пол посреди комнаты и перестал думать, а старик, чтоб его подбодрить, вытащил из-под кучи журналов бутылку водки, наполнил небольшую рюмочку, подал Штейнману и начал свой рассказ.

23

Когда-то до войны я жил в России, и народ, населявший эту территорию, был славен тем, что абсолютно не умел думать о смерти. Все жили как попало. Пилот давал сыну порулить вертолетом, отчего вертолет втыкался в землю. Рабочий выходил на работу пьяным и портил собственным телом стальной прокат. Шофер маршрутного такси не держался за баранку, а бабки, как куры, сигали через дорогу. И не потому так происходило, что они не хотели жить: очень даже хотели, если спросить. И не потому, что не боялись смерти: очень даже боялись, опять же, если задуматься. И задуматься они могли: хитры были многие, умны. Однако не задумывались. Это было какое-то дикое пронзительное легкомыслие.

Я же был физиком, причем к науке относился не как попало, а как следует. Поэтому меня часто посещали философские мысли о человеке, о мире, о космосе и прочих вещах. Я читал. Но не находил ответа на вопрос: почему мы так относимся к себе, к своим детям, к своей стране...

- Погодите, - прервал Штейнман, - и вы относились так же?

- Сложно теперь сказать, - пожал плечами старик. - Я рос в этом, значит, не мог быть совсем отдален... Но это не так уж важно. Важнее, что я был молодой, и я интересовался.

Но это было как хобби, а по профессии я был физик, и такой... - старик прихорошился, усмехнулся, - неплохой. Долго ли коротко ли, вам чего рассказывать, изобрел я вот это самое водяное топливо. Да, да. А вы, наверное, знаете, что на территории того места, где была в то время Россия, а теперь одни слезы да мрак, там нефти было мно-ого. И в то время, когда я жил, во время моей молодости, все, кто владел Россией (в славянских языках власть и владеть - одного корня), имели нефть. Сидели на трубе, иначе говоря. Ну, начиналось, правда, перед войной какое-то движение, чтобы от той трубы отвязаться, да только не успели мы немного. Чутку не успели. И пошла лодка раскачиваться. А так спасла бы мир она, наша Родина, от этого всего, что нагрянуло и продолжает нагребать.

Однако изобрел я еще тогда, когда все сидели на трубе и свистнуть не давали. Вроде как была у нас демократия демократичнее некуда, а на самом деле в том девяносто пятом году никакой не было демократии, а кто сильнее, тот и прав. Труба. И вот в таких условиях я, безумец, изобрел топливо на основе воды, демонстрируя его желающим на жигулях девятой модели. Помнишь, Франческа, жигули-девятку? А "Оку" помнишь?

- Даже "Малюх" помню, - неохотно сказала Франческа.

Штейнман посмотрел на нее и усилием воли опять перестал думать и стал слушать старика.

- Вот и схватили меня, - продолжал старик, - повели под белы руки к самому главному нефтяному начальнику...

Привели к нефтяному начальнику, а там, значит, круговерть бумаг, под потолком магнитофон стоит - пишет мои речи, что я буду сказывать. Еще кандалы, плети, огонь разложили, затянули на мне хомут туго, подвесили, стали пытать всяко, говорить мне тако:

- Отдашь нам свое изобретение, и мы его положим в ящик и не будем использовать, потому что оно всю нашу нефть на нет сводит и российскую экономику губит. Отдавай, а не то мы тебя загребем-замучаем, как Пол Пот Кампучию.

- И, пожалуйста, - говорю я, - я сирота, женки-деток нет, а за себя мне бояться нечего. Так бы мне и жить без страха, так бы и умереть, его не знаючи.

Стоик я был. Стоек. Стояк. Ну, они видят, что угрозами меня не проймешь, и стали сулить-обещать разные блага. И говорили, между прочим, примерно то: