Михаил Анчаров - Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

Тут Панфилов проснулся, и его все еще били рыдания. Потому что всего одна жизнь, и каждый день умирают клетки. Родятся новые, но старых не вернуть. Потому что старость - это отравление прошлым.

"Пора писать всерьез, - подумал он, - ничего не поделаешь. Прошлогодний снег стаял, новый еще не выпал. Тоска - это плохое горючее. Старые времена не изменишь, нужно не портить новые времена. Пора изучать опыт радости, а не опыт беды".

Он не расслышал звонка, и кто-то открыл входную дверь, и в комнату начали стучать - по-видимому, ногами.

А потом комната стала наполняться незнакомыми людьми среднего возраста.

- Ребята! - вгляделся Панфилов. - Ребята…

- Ты почему награды не надел?

- Вы же все в пиджаках, а у меня кофта.

- Кофту жалеешь, гад, - сказали они. - Крути дырки.

Но руки у него плясали, и ребята сами провернули дырки на полосатой шерстяной кофте и привинтили что положено.

- Ребята, - сказал он. - Ребята…

- Прежде всего выпей.

И тогда Панфилов выпил - и прежде всего и потом - и сразу разросся на всю квартиру, и на всю улицу, и на всю страну, и на весь белый свет, потому что он тоже загораживал детей от фашистов, и это его праздник.

И тут показалось, что начали зудеть стекла. Гошка натянул куртку, и все сбежали вниз… Ну, вы же бывали на парадах, знаете, как это выглядит. Главное всегда - разглядеть солдат. Какие они в этом году? Хозяева грохота или растерянные пасынки техники? Особенно в этом году - через двадцать лет после Победы.

И Панфилов стал смотреть, на тех солдат, которые проезжали, и на тех, кто стоял на тротуарах. А рядом были все свои - Мишка, брат Зинки Банановой, общей яростной судьбы благушинской шпаны, бывший Гормоза - морской подполковник в отставке, и еще кое-кто из живых, и даже пара малоизвестных голубятников. И тянула - вытягивала длинную свою шею некая приезжая Ирина.

Она родилась в Куйбышеве - туда благушинские заводы эвакуировались в первый год войны. И хотите верьте, хотите нет, но в этой долговязой Ирине не было ни-че-го - Гошка мог поклясться, - ни-че-го от Миноги. Но было кое-что, самая малость, от красавицы Нюшки, ее матери. …Остальных он не разглядел, потому что теперь он смотрел на бронетранспортеры с белыми эмблемами парашютов на бортах.

Там сидели мальчики.

Все в порядке.

"Война" - ненавистное слово вонючих сверхчеловеков, суперменов, но в этих бронетранспортерах мчались? Люди Сопротивления. Все в порядке. Стало быть, мы живем.

Гошка подумал, что всегда писал именно для них, для солдат Сопротивления, которые проезжали сейчас мимо, и для тех, кто стоял на тротуарах, потому что в лицах их он узнал и Чирея, и Соколова, и Прохорова, и Фитиля, и Пушкина, и любого ребенка на улице. И потому он стал лириком, и писал и пел песни, и все жаргоны плясали в нем, а ему говорили, что манерничает, а это душа его маялась, пытаясь выразить себя и бесчисленное множество людей, которых он любил. Он стоял и думал:

"Я возвращаюсь. Может быть, вам наплевать на это, но я все равно возвращаюсь из дальнего путешествия. Может быть, вы и не узнаете об этом никогда, но я возвращаюсь! Нет, конечно, узнаете. Как вы можете не узнать? Кем бы я ни стал - вы узнаете об этом. Даже если я поступлю в дворники к вам в дом - я буду не из последних дворников и постараюсь стать первым. Черт побери, ведь это же великолепно, стать великим дворником! Вы представляете, что я тогда сделаю с вашим двором? Вы же перестанете ездить на курорты, а туристы из-за границы будут за год записываться в очередь, чтобы попасть к вам во двор. Или я пойду в разносчики заказов - я буду звонить в ваши квартиры и приносить сахар и сосиски, и на лестнице будет стоять хохот от моих дурачеств, исчезнут ссоры домохозяек, двери, ожидая гостей, будут распахнуты, как улыбки, дети будут висеть гроздьями у меня на рукавах, хмурые пенсионеры станут танцевать, как кролики, все работающее население в этот день перевыполнит план на миллион процентов, а их начальники в растерянности станут снимать шляпы перед курьерами. Господи, как много счастливых профессий! Если поэзия это душевное лекарство - ее надо иногда взбалтывать перед употреблением. Господи, какое блаженство - добровольно служить!

"Нет, - подумал Гошка, - не умирать вместе, а жить вместе. Человек, чувствующий силу родить, умирать не должен - не пришел его срок".

Панфилов не знал еще, что с ним будет дальше, но если жизнь может быть прекрасной, не исключено, что она и будет прекрасной.

Панфилов все-таки нашел ее, Благушу. Ноги сами привели его туда, пока он читал Ирине этот длинный стих.

Напротив дома Нади, на другой стороне Большой Семеновской улицы, всегда был такой высокий забор, что из-за него торчали только концы железных труб и крыша-скворечня, а сам забор еще стоял на каменной кладке выше любого мальчишеского роста, и потому этого двора никто никогда не видел.

Сначала они зашли в маленький дворик Нади… (А они зашли туда, все-таки зашли.

Панфилов сказала:

- Знаешь, здесь два шага от метро, через два дома.

Ирина сказала:

- Пойдем.) Нельзя сказать, что Панфилов был охвачен "безумным волнением" или что к горлу у него "подкатывали слезы", но он был спокоен как-то по-особенному. Да еще рядом идет человек, от которого ждешь почти невозможного - чтобы он все увидел твоими глазами, чтобы ощутил сразу и то, что видит сейчас, и отошедшую твою жизнь, и то, как ты сейчас на это смотришь.. Ирина держалась так безразлично, что Панфилов засомневался вводить ее, чужую, туда, где чужому не место. Они зашли во двор.