Михаил Анчаров - Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

Вот и выходит, что для хорошей жизни никто не готов. Потому что как ни определяй хорошую жизнь, а не уйдешь от того, что хорошая жизнь - это когда приятно. Еда есть, крыша над головой, одежда - что еще? Искусство? Ну конечно, это дело великое. Дело-то великое, да великого сделано пока мало. Как же выглядит все-таки хорошая жизнь? Позанимался физкультурой, конечно, бегом от инфаркта, стишки почитал - и все? Как же все-таки выглядит хорошая жизнь?

Нужно, чтобы ты мне нравился до смерти, а я тебе, а мы бы с тобой остальным, а остальные нам. Если мы друг другу не поправимся, как же мы хотим, чтобы нам жизнь понравилась? А ведь не нравимся мы друг другу. Вот правда. А если нравимся, то на минутку. Короткое дыхание у нашего дружелюбия. Вот правда.

- Ученые все думают, как с нами поступить, - сказал Сапожников, когда притащил конфеты. - Но сегодняшняя мысль всего лишь рациональна. Ей проблемы не охватить.

- Что же вы предлагаете? - спросил Филидоров. - Возврат к природе?

- Нет, - сказал Сапожников. - Нужен возврат к природе человека счастливого.

- Хомо сапиенс - это человек разумный… А человек счастливый по-латыни как будет? - спросил Толя.

- По-латыни я не умею, - сказал Сапожников.

- Хоть бы соврал что-нибудь красиво, - лениво сказал Глеб, - а мы бы поверили, что так может быть, и попробовали бы сделать. А то умничаешь, умничаешь.

Сплошное "Горе от ума". Всякое горе - от ума. (И тогда Сапожников впервые на него внимательно посмотрел.) Чересчур вы все умные. Поэтому Софья и выбрала Молчалина, а не Чацкого.

- Это верно, - сказал Сапожников. - Софья выбрала Молчалина, а Нина Чавчавадзе - Грибоедова.

- Не надо, - поморщился Глеб. - Не надо.

"Почва вокруг меня была иссушена. - Сапожников на минуту перестал слышать разговор. - Но я протянул свои корни, и они нащупали свежую почву. И вот в этот момент мои корни встретились и сплелись с их корнями…" - Меня всю жизнь грабили и спасибо не говорили. А когда я хотел давать, вот как сегодня, у меня не брали. Прощайте, - сказал Сапожников.

Сапожникову казалось, что все это происходит не с ним, а в какой-то книжке, которую тихонько читаешь на уроке и можешь отложить, когда станет страшно, и выйти на переменку, когда зазвенит звонок. Но звонок не звенит почему-то.

Когда садились в поезд, Сапожников был уже совсем хорош.

Мы ждем, когда на товаре будет написано "окончательно - замечательно", и толпимся у одного прилавка. А на соседнем стынут другие, которыми неизвестно как пользоваться. Понимаете? Это рассказ о человеке, который изобрел, как надо изобретать, и считает, что это может делать каждый.

Конечно, институт - это институт. Там мозги взбудоражены, и заодно еще там и учатся.

Но в институт полагается поступать после школы, а не после войны.

Сидят рядом с тобой на лекции чудные собой ребята, все умные, все попали в институт, все могут вычислить и тебя уважают. Весь первый курс уважают, а перед весенней сессией не очень уважают. Стыдно фронтовику шпаргалки в столе перелистывать. Почему стыдно - неизвестно. Но стыдно. А провалиться нельзя.

Лишат стипендии. А лишат стипендии - будешь искать халтуру, иначе не выжить. А найдешь - то придется делать на совесть, даром не платят. А учиться когда? Уже следующая весенняя сессия тишиной звенит. А тут еще гонор у вояк - наши не хуже ваших; вы можете, и мы можем. А что можем? Зубрить? Но ведь это же невозможно - зубрить? Зубрить невозможно! Нельзя сначала вызубрить жизнь, а потом жить! Уже есть справочники на все случаи жизни, а что понадобится, запомнится само! Помнит без доказательств надо только таблицу умножения, а все остальное надо понять.

- Нюра!

- Ай?

- Ты в колдовство веришь?

- Во что?

- Колдовство есть? - спросил Сапожников.

- А как же!.. - ответила Нюра. - Колесо вверх по дороге покатилось. Или бочка. А то еще свинья в овсах Свояк верхом ехал вечером и на нее наехал. Он ее палкой, а она в подворотню. Просочилась… А у соседки утром синяк. Это еще в Калязине было… Колдовство свое колдун перед смертью через веник передает… А то еще соседская бабка четыре дня маялась, помереть не могла. Две доски в потолке выломали - через два часа отошла… Если нож в притолоку воткнуть, то колдунья из гостей выйти не может… Я еще девушкой была, случай был… она взмолилась - отпустите, девки. А девки не знают. А брат вернулся, нож вытащил. Она взяла сумку и вышла… У колдунов, как чирей, назревает зло. Чтобы избавиться - делают зло. Чирей лопается. Если колдун со зла чего хочет - ничего не выходит, если ласково - зло получается. Алферов Иван ягненка в лесу подобрал, на лошадь положил, лошадь потеет. Смотрит - ноги у ягненка по земле волочатся, тонкие выросли. С лошади скинул, выстрелил - его нет… А у Печатновых было: сука при пахоте прыгает, лошадь за губы хватает. Печатнов встал, тпру! - а это его жена обернулась. Она могла. Ножи разложит, через них перекатится - пестрая собака…

- Да-а, - сказал Сапожников. - Ты специалист.

- Чего это ты? - обиделась Нюра.

- А что?

- Ругаешь меня… А за что?

- Разве я ругаю? Я сам на специалиста учусь.

- Зря ты это, - сказала Нюра. - У нас специалистами жуликов обзывали. Или, может, я не так сказала?

- Не знаю, - сказал Сапожников. - Еще не разобрался… Нюра, а сколько тебе лет?

- Точно не скажу. Надо в паспорте поглядеть, - сказала Нюра. - Считаешь, устарела?

- Да ты что?

- Вот и я говорю. Вроде бы не должна. Я как в баню пойду - на тело самая молодая.

Представляешь?

- Нет, - сказал Сапожников.

- Почему же?

- Не хочу.

- Вообще-то правильно, - задумчиво сказала Нюра. - А то мечтать про меня станешь.

- Хватит, Нюра, хватит.

- А что такого? Про меня все мечтают. Только я теперь - все. Я теперь Дунаеву верная жена. Он воевал. Нельзя. Бог накажет.

- Зачем про это говорить?

- Про все надо говорить, - сказала Нюра. - До войны я была блудница, а теперь наоборот.

- Святая, что ли? - спросил Сапожников.

- Не… - сказала Нюра. - Святая - это вроде как из другой губернии… Тебе колдовство-то зачем?

- Да вот зубрить надоело. Может, колдовать начать? - сказал Сапожников и пошел на семинар.

- Да подожди ты!.. Говори, доктор Шура!

- Еще раз… Теория говорит - если две частицы тождественны, то различное положение в пространстве не может служить основанием для их различия. Их нельзя различить. Следовательно, они представляют собой одну частицу, одну и ту же частицу, но находящуюся одновременно в разных местах.

- Что "следовательно"? - спросил Сапожником и вдруг захохотал.

- Уймись.

- Значит, если Глеб не может различить издалека, кто из нас с тобой идет, по какой стороне улицы, значит, это я иду по обеим сторонам? Так? Или ты идешь по обеим?

- Лучше ты, - сказал Глеб.