Ю. Бондарев - Повести

- Вы, Чибисов, не заболели? Как вы? - и отогнул воротник шинели на его лице.

Округленный во внезапном испуге глаз затравленно глянул вверх, но затем моргнул, узнал, принял осмысленное выражение, и донеслись насильно ободряющие самого себя выкрики Чибисова:

- Здоров я, здоров, товарищ лейтенант! Я на ногах. Не сумлевайтесь, за-ради Бога! Встать мне? Встать? Стрелять я могу…

- Нечем стрелять, - проговорил Кузнецов, затуманенно вспомнив Чибисова в бою - движения его рук, рвущих назад рукоятку затвора, оторопелое, как в последнем жизненном свершении, лицо в обводе подшлемника, который он не снимал с марша, и вместе с тем спину его, съеженную, по виду обреченную, приготовленную к страшному. Он был, пожалуй, не хуже и не лучше других заряжающих, но эта спина его, попадая на глаза Кузнецову, высекала в душе вспышку ядовитой жалости, и подмывало закричать: «Что ежитесь, зачем?» - но память не выпускала того, что Чибисов в два раза старше, что у него пятеро детей…

- Пока кончилось, Чибисов, отдыхайте, - сказал Кузнецов и отвернулся, мучительно замер в глухой пустоте…

Нет, это одно-единственное уцелевшее орудие, что осталось от батареи, без снарядов, и их четверо, в том числе и он, были награждены улыбнувшейся судьбой случайным счастьем пережить день и вечер нескончаемого боя, прожить дольше других. Но радости жизни не было. Так очевидно стало, что немцы прорвали оборону, что бой идет в тылу, за спиной; впереди - тоже немецкие танки, прекратившие к вечеру атаки, а у них ни одного снаряда. После всего, что надо было пережить за эти сутки, он, как в болезни, перешагнул через что-то - и это новое, почти подсознательное, толкало его к тому разрушительному, опьяненному состоянию ненависти, наслаждения своей силой, какое испытывал он, когда стрелял по танкам.

«Это - бред. Что-то случилось со мной, - подумал удивленно Кузнецов. - Я вроде жалею, что кончился бой. Если я уже не думаю, что меня могут убить, вероятно, меня действительно убьют! Сегодня или завтра…».

И он усмехнулся, еще не в силах справиться с этим новым чувством.

- Лейтенант… А лейтенант! Жить будем, лейтенант, или окоченевать, как цуцики? Жрать хочется, - как из пушки! Умираю от голода. Что затихли, заснули все? Ты чего умолк, лейтенант?

Это окликнул старший сержант Уханов. Он сорвал, сдернул с шеи ненужный бинокль, кинул его на бруствер и, запахивая ватник, поднялся, косолапо переваливаясь, постучал валенком о валенок. Потом бесцеремонно пнул ногой в валенок Нечаева, который по-прежнему заходился с судорогах зевоты, сидя у прицела, уткнув лоб в согнутую на казеннике руку.

- Чего раззевался, морячок? Кончай бесполезное занятие!

Но Нечаев не оторвал лба от руки, не ответил, не перестал зевать: он пребывал в глубоком забытьи, в ушах его настойчиво гудели двигатели танков, кроваво-знойные вылеты пламени, опаляя зрачок, достигали из темноты перекрестия прицела, плохо видимого сквозь пот на веках, и при каждом выстреле, вызывая на себя смерть, руки его торопились, охватывая, лаская, ненавидя маховики наводки. За много часов, проведенных возле прицела, он наглотался пороховых газов - и теперь ему не хватало воздуха.

- Рассказать бы ему сейчас, хрену дальневосточному, про баб что-нибудь, сразу бы во все стороны усики растараканил, - беззлобно выговорил Уханов и сильнее пнул его в валенок. - Чуешь меня, Нечаев, нет? Подъем. Бабы вокруг табунами ходят!

- Не тронь его, Уханов, - проговорил Кузнецов устало. - Пусть. Никого не тронь. Побудь здесь. - И он машинально передвинул на боку кобуру с пистолетом. - Я сейчас. Пройду по батарее. Если там немцы не ползают. Хочу посмотреть.

Уханов похлопал рукавицами, подергал вислыми плечами.

- Хочешь посмотреть, что осталось? Ноль целых ноль десятых. Мы дырка. А вокруг бублик. Из немецких танков. Мы здесь, а они вон где? Справа и слева прорвались. Дела, лейтенант: немцы под Сталинградом в окружении, нас тут в колечко зажали. Веселый денек был, как? Говорят, что ада нет. Брешут! А в общем, лейтенант, нам крупно повезло! - сказал Уханов, вроде бы веселея от этого везения. - Молиться надо.

- Кому молиться? - Кузнецов устало оглядел застывшие за разными концами станин фигуры Нечаева и Чибисова, добавил: - Если танки двинут ночью, передавят нас тут без снарядов за пять минут. А отходить куда? Молись судьбе, чтобы не двинули…

- Именно, - хохотнул Уханов и спросил быстро: - Что предлагаешь, лейтенант?

- Пойду посмотрю те орудия. Потом решим.

- Решим? Со мной решать будешь? А где Дроздовский? Где комбатик наш? Где связь с энпэ?

- С тобой будем решать. С кем же еще! - подтвердил Кузнецов. - Что смотришь? Не ясно?

- Пошли к орудиям. - Уханов перекинул через плечо ремень автомата. - Побачимо. Хоть и ясно: смотри не смотри - колечко. Только вот это туманно. Впереди метров на семьсот до станицы, похоже, немцев нет.

- Заняли станицу, что им в голой степи делать? И что для танков семьсот метров! Наверно, думают, никого тут не осталось. Тем более на тот берег вышли.

- А ты все же странный парень, лейтенант, но ничего. С тобой воевать терпимо.

- Приятно слушать. Еще что-нибудь скажи! Еще комплимент - и растаю…

- Ладно. Принято. Кстати, что с нашей девкой? Где она? Жива?

- Да. В землянке с ранеными. Таскала раненых от твоего же орудия. Не заметил?

- Кроме танков, ничего не видел. И ничего не соображал…

А когда отошли от огневых позиций и зашагали по ходу сообщения, полновесная до глухоты тишина плотно стиснула их в узком проходе, тяжелая, давящая на голову, грозовая тишина. Кузнецов первый остановился, показалось, как в воде, заложило барабанные перепонки, потряс головой - противный звон плыл в ушах. Мгновенно сзади остановился и Уханов. Шорох одежды, звук шагов окончательно стихли. Потом, подчеркивая это тяжкое, неправдоподобное безмолвие, одиноко простучала, осеклась за спиной пулеметная очередь. И все онемело, омертвело в ночи. Только в зудящем звоне ошаривающий тишину голос Уханова:

- Что почуял, лейтенант? Немецкий пулеметик в тылу?

- В ушах у тебя звенит, Уханов? - Кузнецов нерешительно снял шапку, уже подумав, что оглох совсем. - Что-нибудь слышишь?

- В башке кузнечики, лейтенант. После стрельбы это…

- Больше ничего?

- Слышу, что там кончилось, на том берегу. Неужто глубже прорвали?

- Везде затихло.

- Намертво, - сказал Уханов. - Похоже, жиманули наших до Сталинграда, прорвали фронт, а мы одни тут… Глянь на северо-восток, лейтенант. Это над Сталинградом горит. Километров тридцать отсюда.

- Подожди!.. Послушай!.. - Кузнецов, подавшись к брустверу, настороженно вытянулся. - Вроде впереди кто-то кричит… Или это в ушах?

Ему послышался человеческий вскрик где-то за пехотными траншеями на холмах, слабо замолкший в тишине краснеющих снегов. С затаенным дыханием, не надевая шапки, Кузнецов вслушивался сквозь тонкий звон в ушах, глядел на зарево, вспухавшее в непонятном безмолвии над тем берегом, на слабое свечение неба на северо-востоке, где был Сталинград, на разбросанные по степи смрадные костры из железа на протяжении всего этого берега и перед батареей - огонь, ветер, снежная крошка, смутно-зловещие силуэты сгоревших бронетранспортеров и танков на холмах.