Дмитрий Мамин-Сибиряк - Три конца

На беду, в покос, когда подваливали траву, подъехал Морок. Зачем он шатался – Дарья и ума не могла приложить. Приехал этот Морок, остановился у них и целых три дня работал, как настоящий мужик. Один он подвалил копен пятьдесят и заменил недомогавшего Филиппа. Все-таки мужик, хоть и не настоящий. Сначала Дарья подумала, что Морок для Аннушки приехал, и нехорошо подумала про него, но это оказалось неверным: Морок чуть не поколотил Аннушку, так, за здорово живешь, да и Аннушка грызлась с ним, как хорошая цепная собака. Чудной человек этот Морок: работает, ни с кем ничего не говорит, а потом вдруг свернулся, сел на свою сивую кобылу и был таков.

– Это он к тебе приезжал! – накинулась Дарья на младшую дочь, Феклисту. – Все я вижу… Мало вам с Аннушкой фабрики, так вы в глазах страмите отца с матерью.

– Мамынька, вот те Христос, ничего не знаю! – отпиралась Феклиста. – Ничего не знаю, чего ему, омморошному, надо от меня… Он и на фабрику ходит: сядет на свалку дров и глядит на меня, как я дрова ношу. Я уж и то жаловалась на него уставщику Корниле… Корнило-то раза три выгонял Морока с фабрики.

– Ладно, бесстыжие глаза, разговаривай!.. Всем-то вам на фабрике одна цена…

– Мамынька, да я…

Дарья ни за что ни про что прибила Феклисту, прибила на единственном основании, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать свое расходившееся материнское сердце. Виновником падения Феклисты был старик уставщик Корнило, которому Аннушка подвела сестру за грошовый подарок, как подводила и других из любви к искусству. Феклиста отдалась старику из расчета иметь в нем влиятельного покровителя, который при случае и заступится, когда будут обижать свои фабричные.

Старый Дорох Коваль страдовал верстах в двух от Горбатых, вверх по р. Сойге. Скотины у них было всего одна лошадь да корова с телочкой, поэтому и работали не торопясь, как все хохлы. Надрываться над работой Коваль не любил: «А ну ее, у лис не убигнет тая работа…» Будет, старый Коваль поробил на пана. Покос у Ковалей тоже был незавидный, в сырые лета совсем мокрый, да и подчистить его не догадывался никто. Работали из мужиков сам Дорох с Терешкой да бабы – старая Ганна, вдовая дочь Матрена да сердитая тулянка сноха Лукерья. Федорка еще в первый раз вышла «с косой на траву» и заменила матку.

– А кто же меня заменит? – смеялся старый Коваль над женой Ганной. – Терешка за себя робит… Ну, я возьму зятя в дом – будет мне спину гнуть.

– Глиндру возьмешь, – ворчала Ганна. – В кабаке у Рачителихи в вине жениха Федорке Ваньку Голого выхлебаешь.

«Выхлебать Ваньку Голого» значило иносказательно разориться. Это выражение часто употреблялось в Хохлацком конце.

Чего старая Ганна боялась, то и случилось. Она с своей стороны употребляла все меры, чтобы удержать Дороха около себя, а когда он порывался уйти к кому-нибудь на покос, она пускала в ход последнее средство – угощала своего пьяницу водкой, и Коваль оставался. Конечно, эти уловки ничего не значили, но сваты сами почему-то избегали встреч, помня свои раздоры относительно орды. Но в одно воскресенье, когда Ганна после раннего покосного обеда прикорнула в балагане, старый Коваль вдруг исчез. Он явился только к вечеру, навеселе, и вместе с Титом. Сваты приехали верхом на одной лошади. Коваль сидел к хвосту, болтал босыми ногами и даже «голосил» какую-то песню. Тит ехал без шапки и в такт песни размахивал правою рукой.

– Геть, стара! – кричал еще издали Коваль. – Принимай гостей… Слухай, сват:

У старой Ганны даже ноги подкосились, когда она увидела сватов в таком виде, а пьяница Коваль так и голосил свадебные песни.

– Геть, стара! Свата из орды привез тоби… Сватались да рассватались, а потом опять сватались. Кажи свату Федорку, бо мы ее в горилке со сватом выхлебали… Оттак!

– А ты здравствуй, Анна, – здоровался Тит немного прилипавшим языком. – Мы, этово-тово, ударили по рукам. Видно, от суженого не уйдешь…

– Пьяницы вы, вот что! – ругалась Ганна. – Ишь чего придумали! Не отдам Федорки… Помру, а не отдам.

Все это были одни слова, и ночью Ганна опять оплакивала свою крашанку.

Отдохнувший на покосе Тит начал забирать семью опять в свои руки и прежде всего, конечно, ухватил баб. Особенно доставалось Домнушке, которая совсем отвыкла от страды.

– Надо с тебя помаленьку приказчичий-то жир снимать, – ворчал на нее Тит. – С осени, видно, была закормлена, этово-тово…

– Вы много жиру-то привезли с своего хлеба, – огрызалась Домнушка. – Тоже нашел чем укорить!

Солдат Артем хоть и выехал на покос, но работал мало, а больше бродил по чужим балаганам: то у Деяна, то у Никитича, то у Ковалей. Сильно налегать на него старый Тит не смел, а больше донимал стороной.

– К чему тебя и применить, Артем, – удивлялся Тит вслух, – ни ты мужик, ни ты барин… Ходишь как маятник – только твоего и дела. Этово-тово, не укладешь тебя никуда, как козьи рога.

– Ломаный я человек, родитель, – отвечал Артем без запинки. – Ты думаешь, мне это приятно без дела слоняться? Может, я в другой раз и жисти своей не рад… Поработаю – спина отымается, руки заболят, ноги точно чужие сделаются. Завидно на других глядеть, как добрые люди над работой убиваются.

– Все-то ты врешь, Артем! – корил его Тит.

В середине страды Артем и совсем пропал. Нет его день, нет два, нет три, а на четвертый приехал в телеге.

– Где пропадал-то, этово-тово? – спрашивал Тит.

– А в Мурмос ездил, родитель… Позаимствовал вот лошадку и съездил, слава богу. Дельце одно обмозговал.

На этот раз солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала вода, а к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке? Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.

– Баб наймовать приехал, – объяснял солдат родителю, – по цалковому поденщину буду платить, потому никак невозможно – горит пшеница у Груздева. Надо будет ему подсобить.

– Какие же дуры бабы пойдут к тебе с покоса? – удивлялся Тит, разводя руками.

– А цалковый-то, по-твоему, што он означает? На сигнацию попрежнему три рубля с полтиной… Может это чувствовать баба али нет?

Из работавших на покосе баб Артем соблазнил своим цалковым только одну гулящую Аннушку, а других набрал в Ключевском, из дровосушек, а в том числе Наташку, сестру Окулка. Свою жену Домну солдат оставил страдовать.

– Зачем ее трогать с места? – объяснял Артем. – У меня жена женщина сырая, в воду ее не пошлешь… Пусть за меня остается в семье, все же родителю нашему подмога.