Владимир Солоухин - Черные доски

Взрослые совершенно махнули рукой на все, что касалось церкви, и мы, деревенские озорники, пускали иконы плавать по пруду, положив на них «разрисованные куклы». Задача была, чтобы камнями и обломками кирпичей нанести поражение «вражескому флоту». Какие шедевры древней живописи были уничтожены нами в то время, останется неизвестным навсегда.

Теперь, тридцать лет спустя, когда я стал собирать старинные иконы, я с ужасом вспоминаю наши «морские баталии», но прошлого не вернуть. Оставалось надеяться только на то, что нарушая старую церковь и сваливая ветхие иконы на чердак и в башню, старики оставили все же несколько икон (или хотя бы одну) и нашли им место в новой церкви.

Несколько лет назад, приехав, как всегда ранней весной, из Москвы в родное село, я узнал, что церковь закрыли. Приезжали уже двое из районного отдела культуры, чтобы определить, что есть в церкви ценного, такого, что нужно взять и увезти, а что оставить для уничтожения на месте.

Все это произошло без меня в зимние месяцы. Моя миссия ограничилась спасением самого церковного здания, которое собирались взорвать к Первому мая. Предлог был весьма и весьма благовидный: нужен кирпич на коровник. Мои доводы в защиту церкви казались наивными и беспомощными: будет некрасиво, испортится вид села, посреди села образуется куча щебня и мусора. В этом сражении за церковь пришлось все же довольствоваться компромиссом. Церковь решили сохранить, а ограду вокруг нее разобрали.

Церковь передали сельсовету в полное распоряжение. Но сельсовет не знал, что же теперь с ней делать. В конце концов со скрипом ее купил колхоз, чтобы использовать под склад. Условие было одно: покупаются голые стены, внутри не должно быть ни икон, ни утвари, ни книг. Председатель сельсовета уговаривал нашего колхозного председателя:

– Ну что вам стоит! У вас колхозники, рабочая сила. Дайте наряд колхозникам, они очистят церковь за один день. Все деревянное пусть идет на дрова.

– Возиться с этим старьем! Нет, хотим, чтобы голые стены, чтобы чистое, пустое помещение.

Однажды, взглянув в окно, я увидел, что у церковных дверей стоит грузовая автомашина, а двери церкви широко открыты. Скорее я пошел взглянуть в последний раз на то, что украшало Олепинскую церковь.

Оказывается, на грузовике приехал Яков Балашов – сборщик утиля. Он погрузил в кузов исковерканную медную утварь и тяжелые кожаные книги. Несколько женщин молчаливо, безропотно стояли на папертях, наблюдая, как Яков выносит и кидает в кучу то купель, то подсвечник, то медную ризу с большой иконы, то какие-то цепочки. Женщины просились в церковь, поглядеть, но теперешний хозяин положения никого дальше дверей не пускал. Значит, неудобно было бы выделяться и мне, хотя меня Яков Балашов не посмел бы не пустить вовнутрь. Но пройти в церковь одному на глазах у людей, которых не пускают, значило бы, во-первых, еще более унизить этих людей, подчеркнуть еще раз, что именно им нельзя, а другим можно, а во-вторых, невольно присоединиться к тем, кто вывозит, и сделаться с ними заодно. Сейчас получалось: я стою с теми, кого не пускают, и, как бы там ни было, пусть это всего лишь сборщик утиля с сельсоветским мандатом, явственно получалось: вот стоим мы, кого не пускают и не подпускают, а там, за чертой, те, кто выгребает и увозит эти книги. Глупость, конечно, но мне хотелось в эту минуту остаться по ею сторону мнимой, но резкой черты.

Однако книги есть книги, и их нужно спасать. Я не знал, что написано в этих книгах, насколько они стары, но я видел, что это КНИГИ, и не мог допустить их столь бесцеремонного, среди бела дня, истребления.

В двух километрах от села я догнал грузовик Якова Балашова и посигналил ему, прося остановиться. Он вышел из кабины и вопросительно посмотрел на меня.

– Да вот, книги. Вы, собственно, куда их теперь, что с ними будет?

– В макулатуру. Видишь, какая гора. Я теперь сразу годовой план этими книгами выполню.

– Где ваша база? Куда вам придется везти эту макулатуру?

– В Ундол, там наша база.

– Слушай, а может быть, ты отдашь эти книги мне?

– Как же я отдам? Не имею права, они теперь цену имеют, никак нельзя.

– Какова цена?

– Цена на макулатуру во всем государстве одинакова: две копейки за килограмм.

– Да… Здесь их порядочно. Намного потянет. Продашь или нет? Те же деньги. Тебе даже лучше, не везти, не канителиться.

– А план?

– Заприходуем в сельсовете мои деньги, все будет официально. А я тебе сверх плана со своей стороны…

– Право, не знаю. Да ведь их здесь знаешь сколько? Их тут!.. Надо бы на весы, по порядку.

– Прикинем. Счет ровный: как сто килограммов, так два рубля.

– И ты будешь платить деньги за этот хлам?

– Да уж придется.

Книги мы перегрузили быстро. Яков разохотился.

– Может, это… чего из медных изделий. Поройся в кузове.

Я начал рыться. Но что я мог взять себе из медных изделий? Попался оклад Евангелия с дивными медальонами из эмали, но каждый медальон был раздавлен. Попался венец, под которым венчали, но он был измят, изломан. Попался медный кувшин с крышкой, я его взял, он оказался изделием семнадцатого века. Попался медный изящный ковшичек, взял и его. Больше нечем было поживиться у Якова в кузове. Не тащить же домой подсвечник полутораметровой высоты.

Хотелось мне взять купель. Как-никак и сам я побывал в ней, и все люди в округе, от старого до малого, побывали тоже. Но какой-то ложный стыд, я не хочу искать иного определения – именно ложный стыд остановил меня. Ну как же так, писатель – и вдруг купель! Книги – одно дело. Книги – это можно понять. Но купель? Потом я очень жалел о своем малодушии. Жалею и теперь, чем дальше, тем больше.

Дома я раскрыл наугад один из кожаных фолиантов. Даже не зная церковнославянского языка, можно было разобрать начертанное причудливой красной и черной вязью: «Напечатано повелением благоверного и благодатного великого Государя нашего Царя и Великого Князя Алексея Михайловича».

Второй неожиданностью были книги со всевозможными записями. Они хранили имена крестьян и крестьянок наших за последние двести лет. Кто ходил на исповедь, кто не ходил на исповедь, кто с кем сочетался законным браком. Так, например, на первой странице одной книги сохранилась запись, относящаяся к 1871 году, о том, что сочетается браком вотчины князей Салтыковых временно обязанный крестьянский сын Алексей Дмитриев и девица Марфа Петровна. Жених двадцати лет, а невеста семнадцати. На брак имеется от родителей и местного начальства дозволение… и так далее, о том, что оба находятся в здравом уме, что родства между ними духовного и плотского, возбраняющего брак, нет… Жених «…села Оленина крестьянин Алексей Дмитриевич Солоухин руку приложил. Вместо безграмотной невесты села Оленина крестьянской девицы Марфы Петровой за безграмотством по ее личной просьбе того ж села крестьянин Иван Митрофанов руку приложил».