Владимир Солоухин - Камешки на ладони

Да, именно из этих страниц, как из зерна, попавшего, само собой разумеется, на очень благодатную почву, выросло дерево романа Булгакова. Образ иностранца, мага, то вроде бы шута и фокусника, то всесильного чародея – предопределен.

Вспомним, когда Иван Бездомный удивляется про Пилата: «Да откуда вы все это знаете?» – маг, иностранец, отвечает: «Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каиафой разговаривал, только тайно, инкогнито…»

И еще раз во время спора о Канте:

«Ведь говорил я ему (Канту – В.С. ) тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша…»

И когда у иностранца спросил Берлиоз (кстати, случайно ли здесь фамилия именно композитора: ведь Павла с магом познакомил Глюк), зачем иностранец приехал в Москву, тот ответил:

«…Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист».

И тогда Берлиоз удивляется:

«Откуда же сумасшедший знает о существовании киевского дяди?»

Искра замысла состояла в том, что этот маг, незнакомец, иностранец (терминология одновременно и Данилевского и Булгакова), вновь посетил Россию не в Петербурге и не во времена Павла I, а в Москве в 1929 году. И с чем он столкнулся. И что из этого произошло. Остальное – дело необузданной фантазии Михаила Афанасьевича. Ведь толчок уже дан.

Впрочем, обузданной фантазии, ибо она заключена в строгую и безупречную форму его романа.

У монголов традиционная обувь – сапоги с носками, загнутыми кверху. Оказывается, это для того, чтобы бережнее ступать по земле, не ковырять, не ранить, не портить землю. Каков путь от этих загнутых носков до бульдозеров, экскаваторов, взрывных работ!

До Лермонтова не было в русской поэзии случая (а возможно, и в мировой), чтобы человек посмотрел на землю сверху, к космической высоты. До тех пор смотрели все снизу на облака, на звезды, на птиц. Крестик колокольни казался недостижимо высоким. Пушкин, правда, посмотрел на Кавказ сверху, но все же с высоты лишь самого Кавказа: «Кавказ подо мною, один в вышине…» Но разве же это высота?

Можно спросить у наших космонавтов: с какой высоты Казбек покажется алмазным сверкающим камешком?

Человек, говорят, получает большую часть информации о внешнем мире до трехлетнего возраста. Наверное, так и есть. Но дело еще и в том, что это все подлинная, бесспорная информация. Темно – светло, сладко – горько, тепло – холодно, ласка – боль, снег – дождь, мама – папа, солнце, одуванчик, земля, вода, облака, пол, окно, каша, сон, кошка, веник и так далее.

Всю остальную жизнь он будет вместе с тем получать информацию, стремящуюся подчас сбить его с толку и ввести в заблуждение. О белом подчас ему будут внушать, что оно черное, о горьком – что оно сладкое, о зле – что оно добро, о фальшивом – что оно подлинное…

Конечно, жалко, что сказано не мной. Но если собирают спичечные коробки, марки и разные этикетки, то почему не положить в копилку чужие, но гениальные выражения?

Например, кто-то сказал, что пуля Мартынова срезала верхушку с дерева русской поэзии, после чего оно пошло расти в сучья (!!!). А кто-то другой сказал про глаза немолодой уже женщины, что они, глаза, как в бокале вчерашнее шампанское.

В человеческой истории есть ряд людей, слава к которым (печальная слава) пришла не сама по себе, а потому, что они соприкоснулись с великими личностями. «Назовут меня, сразу же назовут и тебя» – так сформулировал это М. Булгаков в своем удивительном романе.

Таковы в древности Понтий Пилат и Брут, а в нашей истории Дантес и Мартынов.

Один литературовед остроумно и тонко предположил, что название своего главного романа Лев Толстой взял из «Бориса Годунова»:

Когда фамилия становится именем, она начинает обладать некоей магией, так что мы уже не думаем о фамилии. Разве мы когда-нибудь вспоминали, что Толстой (несмотря на облагораживающе-смещенное ударение) все же не более чем толстый? Разве когда-нибудь мы задумывались, что фамилия нашего великого поэта происходит от будничной пушки, из которой палят? Блок воскликнул даже: «Веселое имя – Пушкин!» Так что же веселого в паляшей пушке? Но имя это – дополним – не только веселое. Оно светлое, скорбное, грустное, яркое, утонченно-изысканное, простое, народное, мудрое, романтическое, страдальческое, великое, оно – Пушкин.

Сидишь, пишешь прозу. Написал несколько страниц. Время еще есть. Можно написать еще две-три странички. Можно. Но я останавливаю «станок». Я знаю, что завтра с утра я эти две-три странички напишу лучше.

В ЦДЛ парикмахер Соломон. Ему, наверное, уж к восьмидесяти. Одиннадцати лет его где-то в Курске (или Брянске) отдали в мальчики парикмахеру, и с тех пор он связан с этой профессией. За жизнь он сформулировал два афоризма.

1. Если вы садитесь в кресло, а мастер спрашивает: «Как вас подстричь?» – уходите, это не мастер.

2. Лучше ходить заросшему и лохматому, чем плохо подстриженному.

В областном городе, в солидном учреждении на лестнице по серому цементу нарисована бордовая ковровая дорожка (суриком). Вот так оно и получается: там, где быть бы ковровой дорожке, просто накрашено суриком.

В Бурятии, на берегу Байкала, в колхозе угощали омулевой ухой. Председатель колхоза (а ездили мы туда осматривать обломки знаменитого Посольского монастыря), подвыпив вместе с нами и равноценно захмелев, восклицал время от времени: «Главное для меня – это погрузочно-разгрузочные работы!» Поговорим-поговорим о чем-нибудь другом, а он опять возьмет и проникновенно воскликнет: «Нет, главное для меня – это погрузочно-разгрузочные работы!»

Свойственно ли животным чувство скуки? Не тогда, когда животное может обрадоваться встрече с тем или иным человеком, главным образом с хозяином (и значит, можно сказать, что оно по этому человеку, по хозяину, скучало), а просто чувство скуки, когда животное предоставлено само себе? Скучают ли кошка, собака, лошадь, не говоря уж о диких животных, находясь в одиночестве? Но опять же в естественных условиях, а не в клетке, скажем, где животное может тосковать по свободе.