Иван Бунин - Хорошая жизнь

- Ты что?

- Никанор Матвеич приказал долго жить!

Брякнула, повернулась - и домой. А я сгоряча-то не сообразилась, - меня прямо как варом обварило со страху, накинула шаль да за ней Она бежит, спотыкается - и я бегу... Прямо страм на весь город! Бегу и ничего не понимаю. Одно думаю - пропала моя головушка! Шутка ли, что натворил, не тем бог помяни! До чего, думаю, совести в людях нету! Подбегаю, а там уж народу, как на пожаре Парадный настежь, кто хочет, тот и лезет, - всем понятно, любопытно Я было, сдуру-то, себе туда же. Да, спасибо, как по голове меня кто огрел: опомнилась, повернула - да назад. Тем, может, и спаслась, а то бы узнала чижа паленого. Вспомнил бы ктонибудь, - да хоть та же Полканиха со зла, - вот, мол, ваше благородие, на кого мы думаем, кто всему причиной, извольте ее Опросить, - и готова. Поди потом вывертывайся. Человек-то, бывает, ни сном ни духом, а его за хвост да в мешок. Не первый случай.

Ну, похоронили его - у меня и отлегло от сердца. Готовлюсь к свадьбе, дело свое спешу прикончить, распродать, что можно, без убытку - вдруг опять беда-горе. И так с ног сбилась в хлопотах, спеклась вся от жары, - жара в тот год прямо непереносная стояла, да с пылью, с ветром горячим, особливо у нас, на Глухой улице, на косогорах-то этих, вдруг еще новость - Николай Иваныч обиделся. Присылает сваху эту самую нашу, какая нас сводила-то, - лютая псовка была, небось сама же, востроглаза, и настрочила его, Николай-то Иваныча, - передает через нее Николай Иваныч, что свадьбу он до первого сентября откладает - дела будто есть и об сыну, об Ване, наказывает: чтобы, значит, я об нем получше подумала, определила его куда ни на есть, потому как, говорит, в дом я его к себе ни за какие благи не приму. Хоть он, говорит, и сын твой родной, а он нас вчистую разорит и меня будет беспокоить. (И его-то, правда, положение. Как он никогда никакого шуму не знал, никаких скандалов не подымал, понятно, боялся волноваться: как разволнуется, у него всегда все в голове смешается, слова не может сказать.) Пускай, говорит, она его с рук сбывает. А куда мне его определять, куда сбывать? Малый совсем от рук отбился, в чужих людях, думаю, и совсем голову свернет, а сбывать - не миновать. Я и сама-то с ним на нет сошла с самых с этих пор, как ознакомился он с Фенькой: прямо околдовала, сука! День дрыхнет, ночь пьянствует, - ночь за день сходит... Что я тут горя вытерпела - сказать невозможно! До того добил - стала как свечка таять, ложки держать не могу, руки трясутся. Как стемняет, сяду на скамейку перед домом и жду, пока с улицы вернется, боюсь, ребята слободские умолотят. Раз было убилась до смерти, побежала посмотреть в слободу: слышу шум, крик, думала, его холят, да в овраг и зашуршала...

Ну, получивши такое решенье от Николай Иваныча, призываю его к себе: так и так, мол, сынок, терпела я тебя долго, ну, а ты совсем ослаб и заблудился, на всю округу меня ославил. Привык ты нежиться и блаженствовать, - наконец того, совсем босяк, пьяница стал. Такого дарования, как я, ты не имеешь, сколько раз я падала да опять подымалась, а ты ничего нажить себе не можешь. Я вот и почету себе добилась, и недвижное имущество у меня есть, и ем, пью не хуже людей, душу свою не морю, а все оттого, что всем мой хрип спокон веку заведовал. Ну, а ты, как был мот, так, видно, и хочешь остаться. Пора тебе с шеи моей слезть...

Сидит, молчит, клеенку на столе ковыряет.

- Что ж ты, спрашиваю, молчишь? Ты клеенку-то не дери, наживи прежде свою, - ты отвечай мне.

Опять молчит, голову гнет и губами дрожит.

- Вы, говорит, замуж выходите?

- Это, мол, выду ли, нет ли, неизвестно, а и выду, так за хорошего человека, какой тебя в дом не пустит. Я, брат, не Фенька твоя, не шлюха какая-нибудь.

Как он вскочит вдруг с места, да как затрясется весь:

- Да вы ногтя ее не стоите!

Хорошо ай нет? Вскочил, заорал не своим голосом, дверью грохнул - и был таков. А я, уж на что не плаксива была, так слезами и задалась. Плачу день, плачу другой, - как подумаю, какие слова он мог мне сказать, так и зальюсь. Плачу и одно в уме держу - довеку не прощу ему такой обиды, со двора долой сгоню. А его все нету. Слышу - у своей пирует, танцы, пляс, пропивает наворованные денежки и мне грозит: я ее, говорит, все равно успокою, выжду, как пойдет куда-нибудь вечером, камнем убью. Присылает, - на смех мне, понятно, - в лавку за покупками, берет то жамок, то селедок. Я прямо трясусь от обиды, а креплюсь, отпускаю. Сижу раз в лавке - вдруг сам всходит. Пьян - лица нету. Вносит селедки, - утром девчонка приходила, купила, на его, понятно, деньги, четыре штуки, - и как шваркнет их на прилавок!

- Можете вы, кричит, присылать такую скверность покупателям? Они вонючие, их собакам только есть!

Орет, ноздри раздувает - предлог ищет.

- Ты, говорю, тут не буянь и не ори, сама а селедок не работаю, а бочонками покупаю. Не нравится - не жри, вот тебе твои деньги.

- А если бы я их съел да помер?

- Опять же, говорю, ты, свинья, не можешь тут кричать, какой такой ты мне командир? Авось чин не велик имеешь. Ты честью должен сказать, а не нахрапом лезть в чужое помещение.

А он схватил вдруг безмен с ларя и этак шипом:

- Как жмакну тебя, говорит, сейчас по голове, так ты и протянешься!

И со всех ног вон из лавки. А я как села на пол, так и подняться не могу...

Потом слышу - уработали-таки его слободские ребята! Еле живого на извозчике привезли - пьян без памяти, голова мотается, волосы от крови слиплись, все с пылью перебиты, сапоги, часы сняли, новый пинжак весь в клоках - хоть бы где орех целого сукна остался... Я подумала, подумала - принять его приняла и даже за извозчика заплатила, но только в тот же день посылаю Николай Иванычу поклон и твердо наказываю сказать, чтоб он больше ничего не беспокоился: с сыном, мол, я порешила, - прогоню его безо всякой жалости прямо же, как проспится. Отвечает тоже поклоном и велит сказать: очень, говорит, умной разумно, благодарю и сочувствую... А через две недели и свадьбу назначил. Да...

Ну, да будет пока, тут и сказке моей конец. Больше-то, почесть, и рассказывать нечего. С этим мужем до того я ладно век свековала, - прямо редкость по нонешнему времю. Что я, говорю, прочувствовала, как этого рая добивалась, сказать невозможно! Ну, и наградил меня, правда, господь, вот двадцать первый год живу как за каменной стеной за своим старичком и уж знаю - он меня в обиду не даст: он ведь это с виду только тихий! А, понятно, нет-нет да и заноет сердце. Особливо великим постом. Умерла бы теперь, думается, - хорошо, покойно, по всем церквам акафисты читают... Опять же иной раз и об Ване соскучусь. Двадцать лет ни слуху ни духу об нем. Может, и помер давно, да не знаю о том. Мне даже жалко его стало, как привезли-то его тогда. Втащили мы его, взвалили на кровать - цельный день спал мертвым сном. Взойду, послушаю дыхание, - жив ли, мол... А в горнице - вонь, кислотой какой-то, лежит он весь ободранный, изгвазданный, храпит и захлебывается... Страм и жалость смотреть, а ведь кровь моя родная! Погляжу, погляжу, послушаю и - выйду. И такая-то тоска меня взяла! Поужинала через силу, прибрала со стола, огонь потушила... Не спится, да и только, вся дрожу-лежу... А ночь светлая, видная. Слышу, проснулся. Все кашляет, все выходит на двор, дверью хлопает.