Николай Москвин - След человека

Поднявшись на дощатый помост, невысокий, с худощавым лицом представитель министерства положил на кумачовые поручни серо-зеленый плащ. Стоящий крайним, Аверьянов сделал знак рукой, и оркестр смолк.

— Товарищи! — произнес представитель, и тотчас рупоры во всех концах громко повторили: «Товарищи!»

Представитель заговорил о человеческом труде, благословенном в лагере мира, и о труде в другом лагере, где труд простых людей не приносит им ни славы, ни чести, ни уважения. Незамечаемый, он напоминает о себе только тогда, когда прекращается. Представитель министерства привел известные из последних газет сведения о забастовках и стачках на Западе.

После него говорил начальник строительства Лазарев.

Осанистый, в широком светлом костюме, он с озабоченным лицом подошел к микрофону. Лазарев тоже собирался начать речь о лагере мира и лагере войны, но теперь, после представителя министерства, надо было об этом или очень коротко сказать, или совсем не говорить. И, подходя к микрофону, он еще не решил, как начнет речь. Но, увидев в первых рядах стоящих около трибуны нарядных Жевелева, Панайотова, Борисенко, Ляпунову — прославленных строителей шлюза — и еще сотни честных, умных, преданных своему делу людей, он понял, что надо начать прямо с них.

Он и начал с них, поблагодарив за труд, за воодушевление, за мужество, за хозяйский интерес…

Тотчас после аплодисментов в разных концах толпы послышались какие-то возгласы, смех, шум. За толпой и вблизи трибуны стали взлетать подбрасываемые фигуры.

Оркестр заиграл туш.

— Кого это качают? — спросил приземистый, с запавшими глазами секретарь обкома.

И Лазареву и Аверьянову нелегко было ответить: люди появлялись в воздухе с поднятыми руками и ногами и тут же пропадали…

— Это, Иван Капитонович, вон Нюша Ткаченко взлетает! — сказал Аверьянов, показывая секретарю обкома вправо. Он ее узнал только по рыжим локонам. — Пришла из колхоза и в бригаде бетонщиков сразу выдвинулась. Чуть левее, вон, посмотрите, пикирует Василович — инженер левого берега. Только по трости в руках и можно догадаться.

Оркестр смолк, стихло и в толпе. Аверьянова кто-то снизу тронул за ногу. Он с трибуны посмотрел вниз — это был Гриша Горелов, секретарь бюро комсомола левого берега.

— Леонид Сергеевич! — негромко сказал он, поднимая голову кверху. — Тут кое у кого дети потерялись, родители вот просят объявить по радио, — кивнул он на женщин и на одного высокого мужчину, группкой стоящих невдалеке.

И у женщин и у мужчины было какое-то одинаковое выражение лица, и они дружно, виновато улыбаясь — прерывают вот праздник! — закивали головами, когда Аверьянов посмотрел на них. Парторг, придерживая у колен брюки, пригнулся и взял у Гриши бумажку с записанными именами.

— Внимание! — сказал он в микрофон. — Валю Найденову, Борю Глазунова, Игоря Величко, Петю Фурначева просят подойти к трибуне. Тут их ждут родители. — Аверьянов переглянулся с Лазаревым и добавил: — Также просят подойти к трибуне Софью Васильевну Шувалову с детьми.

Грузный Лазарев, боком проходя к микрофону, чтобы объявить о выступлении Аверьянова, тихо сказал ему:

— Кстати получилось!

Аверьянов не торопясь установил головку микрофона по своему высокому росту и снял шляпу, открыв небольшие залысины на широком, не загорелом лбу.

— Товарищи! — проговорил он, проводя рукой по коротким черным усам. — Мне осталось сказать очень немногое. Вслед за аванкамерным мостом, за окончанием основных работ на плотине, вслед за пуском первых турбин мы сегодня сдаем народу новое наше произведение — шлюз. И когда водрузился на место аванкамерный мост, и когда побежал по проводам первый промышленный ток, и сегодня, после шлюза, мы отмечали и отмечаем лучших наших строителей. Это не долг, это не обязанность — это радость. Искренняя, от всей души радость и гордость за наш рабочий класс, за нашу интеллигенцию… Но мы не должны забывать и тех, кто пришел сюда раньше нас, кто с риском для жизни отстаивал от врага это детище первых наших пятилеток. Я говорю о Советской Армии. Их было, конечно, много, солдат и офицеров, сражавшихся за нашу гидростанцию… Но мы знаем четыре имени, четверых людей, благодаря мужеству и находчивости которых уцелела наша красавица плотина. Да, уцелела.1 Враг задумал снести ее начисто, и на месте плотины была бы гладь реки или новый бурлящий порог… Но нет, плотина уцелела! Она вернулась к нам израненной, но живой…

Отмахиваясь соломенной кепкой от налетавшей мошкары, Никодимцев стоял недалеко от трибуны и, слушая Аверьянова, поглядывал на тесный проход-между киоском и тополем, где было какое-то движение — кто-то уходил и приходил. Из прохода появился мальчик, потом остроглазая, смешливая девочка в белых носочках. Они подбежали к матерям, все еще группкой стоящим около трибуны. Появлялись и взрослые, но не было женщины с двумя детьми.

Когда Аверьянов, говоря о каждом из четырех защитников станции, дошел до лейтенанта Кузнецова Алексея Христофоровича, стоящая рядом с Никодимцевым девушка в кирзовых сапожках и с голубыми сережками в ушах не то шумно вздохнула, не то что-то сказала. Карие круглые, вдруг засветившиеся глаза ее искали участия.

— А Кузнецов-то это, наверное, наш! — быстро сказала она Никодимцеву и тут же перевела взгляд на другого соседа, чтобы и ему сообщить это.

— Ну, фамилия распространенная! — буркнул Никодимцев и, заметив в проходе Павеличева, пошел к нему.

Он спросил у него, не видит ли он тут где-нибудь Шуваловых. Павеличев, тоже слышавший приглашение по радио, оглядел широкий круг людей, окаймляющий трибуну, и, не найдя ни Лизы, ни ее матери, сказал: нет, не видит. И, перекинув тяжелую сумку с аппаратом, пошел к трибуне.

Меж тем люди с трибуны стали спускаться, и возле плоского постамента, на котором стояло что-то высокое, в светло-зеленом чехле, началось оживление. Несколько рабочих в брезентовых робах, разведя руки, стали теснить, расширять круг зрителей, стоящих около. Двое рабочих вытягивали какой-то шнур, идущий от чехла.

Последним с трибуны сходил парторг, и Никодимцев заметил, как к нему несмело подошла та девушка с голубыми сережками, которая заговорила о лейтенанте Кузнецове. Сейчас с нею были еще девушки и паренек в черном новом костюме и в желтых ботинках. Они втроем обступили Аверьянова. И оттого, что девушка теперь была не одна, Никодимцев подумал: «А может, правда?»

Он тут же вспомнил, что парторг ведь называл не только фамилию, но и имя и отчество.

Он взглянул на проход между киоском и тополем, где появилось много новых людей, но тех, кого он поджидал, не было, и пошел к Аверьянову.

Оркестр играл тихий вальс. Яснее всех была слышна флейта, которая тонким пунктиром выносила мелодию все выше и выше. На предвечернем небе еще больше появилось синевы, а белые облака, охотно приплывшие на остывающее небо, спокойно подставляли свои пухлые тела под красное, уже не жаркое, близкое к закату солнце.